Клайв Баркер - Сияние во тьме [сборник litres]

Когда они скользили по кольцу за Поездом-призраком, Стоун взглянул в проход между балаганчиками, где он, как ему казалось, видел работников.

С неба лился лунный свет, и он понял, что там стояли мешки – кивали и корчились на ветру. Затем соседнее сиденье выплыло из тени, и он опустил глаза.

Рядом с ним сидела съежившаяся фигура с поднятым капюшоном – поблекшую куртку и штаны украшали разноцветные полосы и заплатки, потемневшие в бледных лучах луны. Голова почти касалась его плеча, руки висели вдоль тела. Ноги слабо постукивали по металлическому полу. Отшатнувшись, Стоун потянулся к передней части вагончика, чтобы встать, и голова фигуры запрокинулась.

Он зажмурился. А когда отважился посмотреть на спутника, увидел под капюшоном белый тряпичный овал, черные крестики вместо глаз, стежки в кривом полумесяце рта – ухмыляющееся вышитое лицо.

Стоун осознал, что вагончик не остановился, даже не сбавил скорость, вновь нырнув в чрево Поезда-призрака, и не сразу заметил, что фигура взяла его за руку.

Это правда, я был и остаюсь чрезвычайно, ужасно нервным, но скажете ли вы, что меня поразило безумие? Болезнь усилила мои чувства – не разрушила, не притупила их. Сильнее всего обострился слух. Я слышал все на небе и на земле и, конечно, многое из того, что творилось в аду. Разве можно назвать меня безумным? Обратите же внимание, как здраво и спокойно поведаю я свою историю.

Нельзя сказать, когда эта идея пришла мне в голову, но однажды возникнув, она не оставляла меня ни днем, ни ночью. Мотива не было. Ненависти не было. Я любил этого старика. Он не делал мне зла. Он никогда меня не оскорблял. Я не желал его золота. Думаю, всему виной его глаз. Да, это так! У него был один глаз – глаз стервятника, – бледно-голубой, затянутый пленкой. Каждый раз, когда он смотрел на меня, кровь стыла в жилах, и постепенно – со временем – я решил убить старика и навек избавить себя от этого взгляда.

Вот и все. Вы думаете, я сумасшедший. Безумцы не отвечают за свои действия, но видели бы вы меня. Поглядели бы на хитрость, с которой я это устроил, – на осторожность и предусмотрительность, на притворство, с коими я приступил к исполнению своего замысла! Никогда я не был столь добр к старику, как в неделю, предшествующую убийству. Раз за разом – среди ночи – я отодвигал засов на его двери и открывал ее – тихо-тихо! Когда щель становилась достаточно широкой, я просовывал внутрь темный фонарь, полностью задрапированный – так, чтобы наружу не вырвалось ни лучика, – а затем и голову. О, вы бы рассмеялись, увидев, с какой осторожностью я проделывал это, двигаясь медленно, мучительно медленно, не желая будить старика. Мне потребовался час, чтобы просунуть голову внутрь и увидеть его, лежащего на кровати. Ха! Разве безумец может быть столь хитер? А потом, когда моя голова оказалась в комнате, я аккуратно снял ткань с фонаря – тихо и осторожно (ибо дверные петли скрипели) открыл его так, чтобы единственный тонкий луч падал прямо на хищное око. Я проделывал это семь долгих ночей – всякий раз в кромешной тьме, – но оно было закрыто, а мои старания – тщетны, ведь злил меня не старик, а его дурной глаз. По утрам – на заре – я бодро входил в его комнату и приветливо с ним заговаривал – обращался по имени и спрашивал, как ему спалось. Старик был бы очень прозорлив, заподозри он, что каждую ночь – ровно в двенадцать – я слежу за его сном.

Во время восьмого визита я открывал дверь еще осторожнее. Минутная стрелка на часах двигалась быстрее, чем моя рука. В ту ночь я просто упивался властью и собственной дальновидностью. Мне едва удавалось сдержать восторг. Подумать только, я стоял совсем рядом, понемногу открывая дверь, а ему даже не снились мои черные дела и мысли. Смешок слетел с моих губ, и, видимо, он услышал его, ибо содрогнулся, словно от ужаса. Вы, наверное, подумали, что мне пришлось отступить. Нет. В его комнате царила кромешная, густая как смола тьма (ставни были заперты из страха перед ворами), и, понимая, что он не увидит зазора между косяком и дверью, я продолжил медленно налегать на нее.

Просунув голову внутрь, я хотел открыть фонарь, но задел большим пальцем жестяную застежку. Старик подскочил на постели и воскликнул:

– Кто здесь?

Я замер и молчал. Простоял, не шевелясь, целый час, но так и не услышал, что он ложится. Старик все еще сидел в кровати, навострив уши, и, точно как я, ночь за ночью, внимал бегу минутной стрелки – шагам погибели.

В этот миг раздался слабый стон, и мне стало ясно, что это голос смертного страха: не боли или скорби, о нет! – тихий приглушенный звук, поднявшийся из глубины души, исполненной трепета. Я отлично его знал. Снова и снова – в глухую полночь – когда весь мир спал, вырывался он из моей собственной груди, усугубляя, вместе с ужасным эхом, кошмары, терзавшие меня. Говорю вам, я отлично его знал. Мне были понятны чувства старика, я жалел его, и – в сердце своем – смеялся. Я знал, что он лежит без сна с первого шороха, вынудившего его повернуться на бок. Страхи в его голове росли. Старик хотел поверить, что они беспочвенны, но не мог. Он говорил себе:

«Это просто ветер в трубе», «это мышь шуршит на полу», «это сверчок затрещал». Да, он пытался успокоить себя ложью, но тщетно. Тщетно, ибо приближающаяся смерть уже подкралась к нему черной тенью и обняла свою жертву. Он ничего не видел и не слышал, но траурная кромешная тьма подсказывала ему, что моя голова еще в комнате.

Я ждал долго и очень терпеливо, но не слышал, как он ложится, и решил немного – совсем чуть-чуть – приоткрыть фонарь. Я начал снимать ткань – вы не представляете, насколько тихо и осторожно, и наконец тусклый, тонкий как паутинка луч вырвался из щели и ударил в хищный глаз старика.

Он был открыт – широко распахнут, – и меня охватила ярость. Я видел его совершенно отчетливо – бледно-голубой, с мерзкой пленкой, от которой кровь стыла в жилах, – но никаких других черт, и даже силуэта старика, различить не мог, ибо неосознанно направил луч прямо на его проклятое око.

Я же объяснял, что за безумие вы принимаете остроту чувств? Говорю вам, до моих ушей донесся мертвый, глухой, быстрый звук, какой издают стрелки часов, обернутые ватой, и да, я отлично его знал. То колотилось сердце старика. Оно воспламенило мой гнев подобно тому, как бой барабана придает солдату отваги.

Но и тогда мне удалось взять себя в руки и остаться на месте. Я едва дышал и держал фонарь неподвижно, проверяя, как долго смогу направлять луч на глаз. Меж тем адская дробь сердца ускорялась. С каждым мгновением оно стучало быстрее и яростнее. Ужас старика, должно быть, достиг предела! Оно билось, говорю вам, громче и громче! Помните, я объяснял, что мои нервы расстроены: так и есть. В глухую полночь, среди зловещей тишины старого дома, этот странный звук наполнил меня нестерпимым ужасом. И все же еще несколько минут я крепился и оставался на месте, а его сердце колотилось и гремело! Я подумал, что оно разорвется, и новая тревога охватила меня: звук могли услышать соседи! Час старика пробил! Завопив, я сдернул ткань с фонаря и прыжком ворвался в комнату. Он вскрикнул – только раз. В ту же секунду я стащил его на пол, придавил тяжелой кроватью и улыбнулся, обнаружив, что дело сделано.