Клайв Баркер - Сияние во тьме [сборник litres]

Несколько долгих минут его сердце глухо билось, но я не волновался: этого сквозь стену не услышать. Наконец оно смолкло. Старик умер. Я поднял кровать и осмотрел труп. Да, он был мертвее мертвого. Я положил руку ему на грудь и не убирал ее несколько минут. Ни звука. С ним было покончено: его глаз больше не потревожит меня.

Если вы все еще считаете меня сумасшедшим, то передумаете, когда я расскажу вам, с какими предосторожностями прятал тело. Ночь подходила к концу, и я работал быстро и тихо. Расчленил труп. Отрезал голову, руки и ноги.

Затем я поднял три половицы в комнате и спрятал останки между брусьями. Возвратил доски на место, так аккуратно и ловко, что ни один глаз на свете – даже глаз старика – не заметил бы ничего дурного. Не осталось ни пятен, ни крови.

Я проявил крайнюю осторожность – все утекло в таз, ха, ха!

Когда мои труды завершились, было четыре утра, а за окном – темно, как в могиле. Зазвонил колокол, и во входную дверь постучали. Я спустился, чтобы открыть с легким сердцем, ведь теперь бояться было нечего. Вошли трое мужчин, любезно объяснив, что они за полиции. Сосед услышал крик среди ночи, заподозрил неладное и сообщил об этом в участок. Они (полицейские) должны осмотреть дом.

Я улыбнулся, ведь бояться было нечего, и попросил джентльменов следовать за мной. Крик, сказал я, был моим. Мне приснился кошмар. Старик, добавил я, уехал за город. Я провел их по дому и попросил, чтобы они хорошенько его осмотрели. Наконец, мы вошли в комнату старика. Я показал им его сокровища – на месте, не тронутые. Опьяненный триумфом, я принес в комнату кресла, предложил слугам закона отдохнуть и, в безумной дерзости, сел прямо над телом жертвы.

Полицейские были довольны. Мои манеры убедили их. Я вел себя совершенно непринужденно. Они сидели, обмениваясь пустячными фразами, а я с радостью им поддакивал. Но вскоре меня охватила слабость, и мне захотелось их выдворить. Голова болела, в ушах звенело, а мои гости сидели и болтали. Шум обретал ясность, длился, усиливался. Чтобы заглушить его, я говорил все быстрее, но он не смолкал и становился четче, пока, наконец, меня не осенило: звук был не в моей голове.

Без сомнения, я побледнел как смерть, но болтал еще развязнее и громче, хотя шум нарастал. Что мне оставалось? Это был мертвый, глухой, быстрый звук, какой издают стрелки часов, обернутые ватой. Дыхание застряло у меня в горле, но полицейские ничего не услышали. Слова слетали с моих губ быстро и яростно, а шум все усиливался. Я вскочил и принялся громко спорить о мелочах, лихорадочно жестикулируя, но грохот рос. Почему они не уйдут? Я расхаживал по комнате, топал ногами, делал вид, будто их замечания разгневали меня, но шум поднимался. Боже! Что мне оставалось? Я брызгал слюной, буйствовал, осыпал их проклятиями. Схватил свое кресло и обрушил его на половицы, но шум нарастал – неумолимо и страшно усиливался. Становился громче, громче, громче, а мужчины болтали и улыбались. Неужели они ничего не слышали? Боже правый, нет, нет! Конечно, слышали, подозревали, знали и насмехались над моим ужасом! Так думал я тогда, так думаю и сейчас. Ад был бы лучше этой агонии! Любая мука – легче этого издевательства! Я не мог больше видеть их лживые улыбки, и почувствовал, что должен закричать или умру! И снова – стук – громче, громче, громче, громче!

– Злодеи! – завопил я. – Хватит лицемерить! Я сознаюсь – сорвите доски: здесь, здесь бьется его ужасное сердце!

Эндрю резко остановился на четвертом этаже хосписа – там, где коридоры «Солнечных деньков» пересекались. За углом щебетали две медсестры, а он не испытывал теплых чувств к местному персоналу. Эти люди обожали болтать с тем, кто попадется им на глаза. Сначала ему казалось, что ими движет симпатия, но вскоре он понял – дело в любопытстве. К кому вы пришли? Это ваш родственник? Вы друг семьи? Глупые, бестактные вопросы.

Сейчас мама была одна, и Эндрю мучила мысль, что его нет рядом, но, учитывая обстоятельства, он прекрасно справлялся. Работал, чтобы платить по счетам, придавал их жизни видимость порядка, пока она умирала. Выполнял мамины прихоти, покупал ее любимые сигареты, даже после того, как доктор велел, чтобы она бросила дурную привычку, пока не поздно (как будто на последней стадии это могло помочь), и делал все, что нужно.

Медсестры продолжили обход, и Эндрю поспешил по коридору, стараясь ступать тихо и не привлекать к себе внимания. Он помнил первый визит в это здание – чистый, светлый кабинет рядом с вестибюлем. Эндрю умолял заведующую приемным отделением, мисс Кларенс, принять маму в хоспис, помочь ему перевезти ее из дома, где прошло его детство. Он больше не мог заботиться о ней должным образом.

Мисс Кларенс изучала бланк, который Эндрю заполнил крупными печатными буквами, и, конечно, сразу же спросила, хватит ли у него денег, но он ответил, что справится, если они разрешат платить в рассрочку, пока он не продаст дом. Это ведь возможно?

Так и оказалось, и Эндрю накрыла волна облегчения, но тут мисс Кларенс удивила его, заговорив о более серьезной проблеме, которая даже не приходила ему в голову. В «Солнечных деньках» не было мест.

– Что вы хотите сказать? – спросил Эндрю. У него задрожали руки. – Разве здесь не умирают?

– Видите ли, мистер Смит, – терпеливо объяснила молодая женщина за столом. – Наши гости живут здесь столько, сколько нужно, чтобы завершить жизненный путь. Нам не нравится слово «умирание». Оно жестокое и бескомпромиссное. Мы говорим «переход».

– Когда же место появится?

– Нельзя сказать точно, но, если вы согласны с планом оплаты, который мы обсудили, вам позвонят, как только комната освободится. Вы понимаете, мистер Смит?

Эндрю прекрасно ее понял. Он потратит все свои накопления ради краткого пребывания мамы в этом месте, но администрация хосписа хочет, чтобы они дожидались этой привилегии. Людям, облеченным властью, нравится ее проявлять, мучить слабых. Эндрю это знал. Мама все ему объяснила.

Впрочем, он подписал договор и отправился домой. Что еще оставалось? Мама любила его, а он – ее. Эндрю сделал бы все, чтобы она была счастлива. Он знал: на свете нет ничего дороже материнской любви. Ни девушка, ни жена, ни другой родственник не будут ценить тебя так, как мама, и эту любовь нужно возвращать, возможно, сторицей.

Теперь он терзался ожиданием другого рода. Время смерти мамы – ее перехода, как сказала бы мисс Кларенс, – приближалось. Он любил маму всем сердцем и хотел остаться с ней, когда наступят последние мгновения. Быть рядом в момент гибели, не позволить ей умереть в одиночестве – в этом и состоял его долг.

Эндрю прошел по светлому яркому коридору, морщась всякий раз, когда подошвы туфель скрипели на чистом, блестящем полу. Где-то неподалеку в телевизоре орала викторина «Рискуй!», но во многих комнатах было тихо. Старики в шаге от могилы не слишком шумят.