Дин Кунц - Чужие

Он не сомневался — как и говорил Паркеру Фейну в Рождество, — что попал в какую-то опасную ситуацию здесь, на дороге, и воспоминание о ней (каким бы параноидальным это ни казалось) стерли из его сознания. Письмо от неизвестного корреспондента исключало любые другие выводы.

Два дня назад он получил третье письмо без обратного адреса, но проштемпелеванное в Нью-Йорке. И теперь, устав разглядывать карты и задумчиво всматриваться в орегонский дождь, Доминик достал конверт и принялся изучать его содержимое. На сей раз записки в письме не было — только две поляроидные фотографии.

Первая произвела на него менее сильное впечатление, хотя и заставила напрячься, неизвестно почему, — насколько Доминик знал, этот человек не имел к нему никакого отношения. Молодой, упитанный священник, с непокорными каштановыми волосами, веснушками и зелеными глазами, смотрел в камеру, сидя на стуле за небольшим письменным столом, рядом с ним стоял чемодан. Он сидел очень прямо, высоко держа голову, расправив плечи; руки безвольно лежали на сведенных коленях. Эта фотография взволновала Доминика: священник смотрел едва ли не взглядом мертвеца — безжизненным, незрячим. Священник был жив — об этом говорила напряженная поза, но в глазах сквозила пустота.

Вторая фотография поразила Доминика куда сильнее, чему способствовало и то, что лицо показалось ему знакомым. Фотограф запечатлел молодую женщину, и при виде ее лица он почувствовал, что его сердце от страха забилось чаще; такой же страх переполнял его, когда он очнулся после одного из своих хождений во сне. Женщине было под тридцать. Голубые глаза. Серебристые волосы. Совершенные пропорции лица. Ее можно было бы назвать исключительно красивой, если бы не такое же, как у священника, безвольное, мертвое, пустое выражение глаз. Лежавшую на узкой кровати женщину сняли по пояс, одеяло было целомудренно натянуто до подбородка. Ее удерживали ремни-ограничители. Одна рука была частично оголена, чтобы можно было вставить иглу капельницы в вену на запястье. Женщина казалась маленькой, беспомощной, угнетенной.

Это фотография мгновенно напомнила Доминику его собственный кошмар, в котором невидимые люди кричали на него, тыкали его лицом в раковину. Два раза этот сон начинался не у самой раковины, а у кровати незнакомой комнаты, где перед его глазами, ухудшая видимость, стоял темно-оранжевый туман. Глядя на молодую женщину, Доминик не сомневался, что где-то существует поляроидное фото его самого, сделанное в сходных обстоятельствах: он привязан к кровати, в вене — игла, на лице отсутствует всякое выражение.

Получив в пятницу эти снимки, Доминик сразу показал их Паркеру Фейну, и художник быстро пришел к такому же выводу:

— Если я ошибаюсь, гореть мне в аду, пусть из моего грешного тела наделают сэндвичей для дьявола. Но я уверен, что женщину на фотографии ввели в ступор с помощью наркотических средств и подвергли промыванию мозгов, как и тебя. Господи Исусе! Все удивительнее и увлекательнее с каждым днем! С такими делами нужно обращаться прямиком в полицию, но ты не можешь, потому что не знаешь, на чьей они будут стороне. Не исключено, что ты не поладил с каким-нибудь государственным органом. Во всяком случае, ты не единственный, с кем случилась беда, мой добрый друг. Священник и эта женщина тоже попали к ним в руки. Тот, кто взял на себя такой труд, явно скрывает что-то дьявольски серьезное, гораздо более серьезное, чем я думал прежде.

Теперь, сидя у окна своего номера, Доминик держал в каждой руке по фотографии, приставив одну к другой. Он переводил взгляд с одного снимка на другой, с мужчины на женщину.

— Кто вы? — спросил он вслух. — Как вас зовут? Что случилось там с нами?

За окном бич молнии хлестнул по ночному Портленду, словно некий космический кучер погонял дождь, чтобы тот шел быстрее. Тяжелые капли, словно копыта тысячи подстегиваемых коней, ударяли в стены отеля, галопировали по оконному стеклу.

Позже Доминик привязал себя к кровати путами, которые подверглись значительному усовершенствованию после Рождества. Сначала он обмотал запястье марлей и закрепил ее скотчем — эта прокладка между веревкой и его кожей должна была предотвратить ссадины. Он больше не пользовался обычной веревкой, купил трехжильную нейлоновую, диаметром всего в четверть дюйма, но прочностью на разрыв в две тысячи шестьсот фунтов — изготовленную специально для скалолазов и альпинистов.

Ему пришлось поступить так, потому что ночью 28 декабря он перегрыз во сне свою веревку. Эта, альпинистская, была износостойкой, а перегрызть ее зубами было так же невозможно, как медный провод.

В ту ночь в Портленде он просыпался трижды, яростно борясь с привязью, обливаясь потом, тяжело дыша, и сердце его бешено колотилось под тяжестью страха: «Луна! Луна!»

На следующий день после Рождества Д’жоржа Монателла повезла Марси к доктору Луису Безанкуру. Осмотр девочки превратился в испытание, которое расстроило доктора, испугало Д’жоржу и смутило их обоих. С того момента, как Д’жоржа с дочкой вошли в приемную доктора, Марси не переставая плакала, визжала, выла, кричала: «Не хочу докторов. Они делают мне больно!»

В тех редких случаях, когда Марси плохо себя вела (очень редко), одного шлепка по попе обычно хватало, чтобы она пришла в себя и раскаялась. Но когда Д’жоржа попробовала применить этот метод теперь, эффект оказался противоположным: Марси закричала еще громче, заверещала еще пронзительнее, зарыдала еще сильнее.

Потребовалась помощь понимающей медсестры, чтобы провести визжащего ребенка из приемного покоя в смотровую. Д’жоржа к тому времени была не только подавлена, но и перепугана до смерти, настолько иррационально вела себя Марси. Доброго юмора доктора Безанкура и его умения обращаться с больными сейчас оказалось недостаточно, чтобы успокоить девочку, напротив, она испугалась еще сильнее и даже стала агрессивной. Марси отпрянула от доктора, когда он попытался к ней прикоснуться, закричала, ударила его, потом лягнула, и Д’жорже с сестрой пришлось удерживать ее. Когда доктор взял офтальмоскоп, чтобы проверить ее глаза, ужас Марси достиг высшей точки, и ее мочевой пузырь непроизвольно опорожнился — тревожное напоминание о таком же случае в день Рождества.

Неконтролируемое мочеиспускание ознаменовало резкую перемену в поведении Марси: она нахмурилась, замолчала, как и тогда, смертельно побледнела, объятая непрерывной дрожью. Пугающая отстраненность дочери снова навела Д’жоржу на мысль об аутизме.

Лу Безанкур не смог утешить Д’жоржу, поставив какой-нибудь простой диагноз. Он говорил о неврологических и мозговых нарушениях, о психическом заболевании и предложил положить Марси на обследование в больницу Санрайз.