Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Ты, похоже, ничего не делаешь, только лодырничаешь да шляешься по вечеринкам, – сказал Родри. Сегодня на него нашел скупердяйский стих. – Не знаю, почему бы тебе не поискать работу.

– Но, папа, на какую работу мне устроиться? Меня возьмут только чернорабочим.

– Ну, я думаю, с тебя корона не свалится. Подобный опыт заставит тебя по-другому смотреть на жизнь. Узнаешь то да се на своей шкуре.

– Ты издатель газеты – и говоришь такие вещи! – с преувеличенным изумленным отчаянием воскликнул Брокки. – Ты что, не слышал – на дворе сейчас самая сильная экономическая депрессия двадцатого века? Допустим, я устроюсь на работу. Это если предположить, что я ее найду. И что тогда? Это значит, что я вырву кусок хлеба у какого-нибудь бедняги, который вынужден содержать жену и детей. Что будут думать обо мне другие рабочие? И что они подумают о тебе? «Вот идет молодой Гилмартин, ему не нужна работа, но он заграбастал рабочее место, когда вокруг тысячи людей нуждаются в куске хлеба и не могут найти его. Посмотрите на молодого Гилмартина в новеньком рабочем комбинезоне – вот он идет с работы домой, в „Сент-Хелен“, подумать только! Он несет с собой „тормозок“, хотя дома его накормят от пуза! Какая наглость! Богатые всегда так: им мало того, что у них уже есть, – они обязательно должны выхватить корку изо рта у детей бедняка». Меня не удивит, если они сговорятся и как-нибудь устроят мне темную. Я даже не буду их винить! Нет, в сердце своем я буду считать, что они совершенно правы! Я склонюсь перед их праведным гневом! Я буду целовать наказующую розгу!

Старый Родри – он не был стариком, но обладал авторитетом, сопутствующим этому прилагательному, – пришел в ярость. Подобная валлийская риторика с высоким эмоциональным накалом была его собственным приемом, привычным видом искусства, и он не вынес, когда его же оружие обратил против него сын с хорошо подвешенным языком. Родри взревел. Я не просто так употребляю это слово. Он именно взревел. Он принялся перечислять все перенесенные унижения и тяготы, начиная с давней иммиграции в Канаду, он заговорил о своей решимости не согнуться под ударами судьбы, о высоком и смелом стремлении подняться над рабочим классом, из которого он вышел, о геркулесовых трудах, которые он предпринял, чтобы… Чтобы что? По логике вещей, он боролся за то, чтобы его сын не знал горькой нужды, грызущей необходимости бороться за финансовую независимость (Родри терпеть не мог слова «богатство» применительно к себе) и мог получить неоценимое преимущество в жизни – первоклассное образование, недоступное его отцу, которому пришлось всю жизнь барахтаться под тяжким бременем неграмотности. (Довольно сильное заявление для человека, чьи политические передовицы сочились кровью, набухали пламенной и грамматически безупречной риторикой и радовали сердце либеральной партии; но Родри не привык себя сдерживать и ничего не жалел ради красного словца; как говорится в одной старой книге, которую любил цитировать Брокки, он любил «несколько преувеличивать и значительно приукрашать» [25] Джон Страйп (1643–1737), «Мемуары церковника» («Ecclesiastical Memorials»). .) Я сверлил взглядом тарелку, слушая его фиоритуры, не менее десяти минут, а это многовато для речи за семейным столом.

И вдруг все кончилось.

– Ну хорошо, считай, что ты меня убедил, – сказал Родри. – Тебе машина сегодня понадобится?

Когда мы ехали забирать Джулию и каких-то ее подружек, которых я должен был забалтывать, пока Брокки обхаживает свою неразделенную любовь, я сказал:

– Мне кажется, твоей матери была не очень приятна эта речь.

– Правильно кажется. Ты, конечно, знаешь почему? Наши с отцом ссоры – показатель того, как мы близки друг к другу. А матери это ненавистно.

– Разве она не хочет, чтобы ты был в хороших отношениях с отцом?

– Дело не в хороших отношениях. Ты же знаешь, что говорит Фрейд: любовь к одному родителю и ненависть к другому – обязательный элемент психологии, зарождающийся в раннем детстве. Но Фрейд, кажется, имел в виду, что влюбляться надо в мать, а ненавидеть – отца. У меня же вышло наоборот. Я думаю, у многих так.

– Разве ты ненавидишь мать?

– Разумеется, нет. Я ее очень жалею и стараюсь относиться к ней по-доброму, насколько позволяют обстоятельства. Но в этом смысле обстоятельства мало что позволяют. Она мыслит так: кто не всецело на ее стороне, тот предатель. Ты понимаешь, о чем я? Вероятно, нет. Я подозреваю, что у тебя приятная, счастливая, ничем не омраченная семья. Это отвратительные стартовые условия, вот что я тебе скажу. Чем больше невзгод переносишь в детстве, тем лучше подготовишься ко всему, что будет потом.

Брокки был нашпигован подобной мудростью. Однако в отношениях с Джулией его фрейдовский стоицизм не проявлялся никак. Мне, как стороннему наблюдателю, казалось, что для Джулии он что-то вроде собаки. Собаки, к которой она относится очень хорошо. Собаки, которую можно погладить в час невзгод, – и она лизнет тебе руку и будет смотреть на тебя с собачьим обожанием, пока ты себя жалеешь. Собаки, на которую Джулия никогда не поднимет руку, но которую легко сдаст на передержку на любой срок, чтобы она не путалась под ногами, когда не надо. Мы с Джулией были самое большее в дружески нейтральных отношениях, но я многому у нее научился.

Она была хорошенькая, хоть и не богиня любви, какой Брокки ее мнил. Джулия пользовалась популярностью и притягивала к себе поклонников, осложняя жизнь Брокки, – все благодаря прекрасной «линии » , ибо в то время девушкам полагалось иметь таковую. «Линия » Джулии не была примечательной или даже особенно оригинальной: она состояла из обкатанных фраз и обрывков модных шлягеров, но Джулия излагала их с большой живостью и с таким лицом, словно в любой момент готова была расхохотаться; поэтому ее бессодержательная речь казалась остроумной, хотя Джулия никогда не пыталась острить. Брокки, конечно, острил все время: он блистал в тех кругах, где вращались он и Джулия, и она смеялась вместе с ним и над ним, и ему казалось, что она понимает его, как никто, и ценит его слова. Казалось, она всегда в движении: прищелкивала пальцами, пританцовывала на месте, когда остальные стояли неподвижно, и я бы даже сказал, виляла бедрами; на словах это создает впечатление некоторой вульгарности, но она виляла очень грациозно. Казалось, она колышется на легком ветерке, неощутимом для всех остальных. Она была похожа на героиню музыкальной комедии, готовую в любой момент разразиться песней, – хотя этого с ней никогда не случалось.

Стратегия Брокки заключалась в том, чтобы подыгрывать ей, и я за него стыдился: он был слишком умен для всех этих виляний и прищелкиваний и у него никогда не выходило естественно. Он теперь носил очки – большие, в роговой оправе, – и, когда он подпрыгивал и гарцевал, это не вязалось с его серьезным совиным обличьем. Однако это еще не все; он постоянно подстраивал так, чтобы поймать Джулию наедине, поговорить с ней серьезно и объявить о своей любви – как можно поэтичнее. Джулии это нравилось – до определенной степени. Я никогда не присутствовал при их «серьезных » разговорах – разумеется, потому, что они должны были происходить с глазу на глаз, – но знаю, что они были приятны Джулии, в разумных пределах, поскольку внимание Брокки ей льстило. Но она постоянно уговаривала его не относиться к этому так серьезно, а он твердо намеревался быть серьезным изо всех сил. Он не терпел компромиссов в любви.