Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Время бессильно что-либо сделать с его лицом, словно отражающим хроническое несварение желудка (аппетит у Хью – как у беженца, только что выпущенного из лагеря), с мятой одеждой, покрытой пятнами от еды, галстуком-тряпкой и потертыми ботинками. Но кого это волнует? Что с того, что Хью, кажется, никогда не причесывается и не моет голову? У него такие редкие волосы, что за ними можно и вовсе не ухаживать. Что с того, что очки его выглядят так, будто их уронили в картофельное пюре, а потом плохо вытерли? Его искрометный, плавно текущий разговор, размах его идей, блестящие острословицы, которые он складывает на лету, его лукавые шутки и чарующий эдинбургский акцент перевешивают все. Он такой говорун, что порадовал бы сердце старого Родри Гилмартина, и меня не удивило, что он оказался близким другом внука Родри.

– Спасибо, Эсме, еще немножко пирога с мясом и почками, пожалуйста. Ты сама пекла? Ах, какая ты умница, настоящая хозяйка. Еще вина? О да, с удовольствием. Прекрасное beaune , отлично подходит к пирогу. Гил, нам, холостякам, редко удается так роскошно поужинать. Мы завидуем вам, женатым, верно, доктор Халла?

– Да-да, несомненно.

– Хью, не прибедняйся, – сказал Гил. – Мы столько тебе платим, что ты мог бы так ужинать каждый день. Что тебе мешает?

– Врожденная каледонская скупость, милый. Когда я трачу деньги на себя, это причиняет мне почти физическую боль. Я уверен, это объясняется составом шотландского воздуха. Я нетипичный шотландец: мои родители были весьма обеспеченны, поскольку отец дослужился до главного инспектора сыскной полиции, а также унаследовал кое-какую недвижимость. Проницательный человек. В детстве я пользовался всевозможными удобствами и немалой роскошью. Я получил прекрасное образование и горжусь красной мантией университета Сент-Эндрюс. Я без труда нахожу работу, и всегда с высокой оплатой – хотя, уверяю вас, доктор Халла, отнюдь не с той вавилонской роскошью, о которой только что заявил Гил. Нет, по сравнению с легендарными шотландцами я, безусловно, живу очень хорошо. И все же… и все же я скуп, как сам дьявол, и расстаюсь с деньгами так, словно они даже не кровь моя, а мой костный мозг. Я думаю, это что-то в воздухе к северу от Твида. Мы, шотландцы, бережем гроши, как бельгийцы едят конину, – организм требует. Или я выражаюсь чрезмерно экстравагантно?

– Кажется, Хью, это твоя единственная экстравагантность, – сказала Эсме. – Помоги мне унести тарелки, и сможешь понаблюдать, как я заканчиваю суфле: судя по запаху, настал момент, когда оно требует всего моего внимания.

– С удовольствием, – сказал Макуэри. Он относился к Эсме с галантностью, удивительной в таком неопрятном, нечистоплотном человечке.

Мне очень хочется понять, почему я не люблю Эсме. Нет, это не совсем точно сказано: я отношусь к ней нормально и даже считаю ее сексуально привлекательной – это не пристало крестному отцу, но в своих тайных записях я могу быть откровенен. Но я не полностью доверяю ей – и опять-таки не знаю почему. Может быть, боюсь, что она вытянет из меня какие-нибудь подробности о том деле в приходе Святого Айдана, которые я не хочу обнародовать. А все, что знает Эсме, рано или поздно будет опубликовано. Публикация паче гордости.

Ужин превосходен. Сначала хороший прозрачный бульон, а потом пирог с мясом и почками – обстоятельный, но не чересчур тяжелый. Сейчас мы едим салаты, пока Эсме наносит последние штрихи на суфле. Суфле прибывает на стол – само совершенство. Вслед за beaune Гил приносит коньяк, и разговор обращается на серию статей о прошлом Торонто, которую, по словам Эсме, задерживает Гил.

– Стоит ему сказать слово, и я мигом вернусь к вам, дядя Джон, – говорит Эсме.

– Но почему именно ко мне? Я не большой специалист по истории города.

– Нас интересует не столько история, сколько атмосфера, – отвечает Гил. – Город поразительно изменился в двадцатом веке. Почти колониальная атмосфера тысяча девятисотых годов практически исчезла…

– Нет-нет, – перебивает его Макуэри. – Она все еще есть, только надо знать, где смотреть.

– Да, но где смотреть? – спрашивает Эсме. – Судя по тому, что мне рассказывали, многие обычаи, которые считались в обществе обязательными, исчезли без следа. Но что это были за обычаи? Когда я спрашиваю, люди экают, мекают и говорят, что не помнят. Почему они не помнят? Священный долг каждого – запоминать все, что можно, обо всем, что попадается на глаза.

– Я знал двух очаровательных пожилых дам, которые владели последним конным экипажем в Торонто, – говорю я. – Кажется, его можно было увидеть на улицах вплоть до тысяча девятьсот тридцатого года. Вероятно, лошади пали от старости. Но я припоминаю, как пожилые барышни Мортимер-Кларк говорили кому-то в моем присутствии, что Торонто, который они помнят, давно ушел в прошлое. Подумать только, люди теперь запирают дверь, когда уходят из дома! Будто кто-то может взять и войти в дом! Будто в доме нет слуг, которые остановят пришельца, даже если он зайдет.

– Да я и сам слыхал весьма причудливые рассказы, – сказал Макуэри. – Знаете улицу Святого Георгия? Она полна шикарных особняков – ныне обветшалых и служащих жильем для студенческих братств. Ну так вот, кто-то рассказывал мне, как попал на званый ужин в один из этих дворцов плутократии. Точнее, пригласили жену моего знакомого – сам он был священником и не имел в семье права голоса. Он говорил, что гости были во фраках, а в те времена это уже редкость. Насколько я помню, его рассказ относился к тысяча девятьсот двадцать пятому году. Гостей было двадцать человек. Они ели и пили на славу. Потом пришло время подавать фрукты и орехи, и тут кто-то поскребся в дверь. Хозяйка сказала: «Войдите», и вошла маленькая девочка в девственно-белом платьице. Она спросила: «Мама, можно, я присоединюсь к тебе и твоим друзьям?» – а мама ответила: «Конечно, дорогая, иди сюда и посиди со мной». Вы можете себе представить, что прием устраивался в честь этой девчушки? Первый выход бедняжки в свет! Среди гостей не было ни единой души моложе сорока. Вот это я понимаю, племенной ритуал!

– Хью, ты все сочинил! – воскликнула Эсме.

– Никоим образом! Если ты настаиваешь, я завтра пришлю тебе этот рассказ в письменном виде, заверенный нотариусом.

– Боже!

– Все эти древние ритуалы отошли в прошлое, и очень хорошо, – заявил Гил.

– Не совсем, – поправил Макуэри. – Венгры его все еще соблюдают. Каждый год они устраивают бал, на котором представляют своих дочерей лейтенанту-губернатору – ближайшему к ним подобию королевской власти. Но насколько мне известно, и у них это действо понемногу отмирает. Некоторые девушки упираются и не желают в нем участвовать.

– Видишь, Эсме, это с Хью нужно говорить о Торонто, которого больше нет. Хью знает о нем гораздо больше меня. Я никогда не имел доступа в те возвышенные круги, о которых он рассуждает с таким знанием дела.