Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Да, но ты знал всю богему, – ответил Гил. – Художников и особенно музыкантов. Ты встречал их на воскресных вечерах у Дам. Ты рассказывал моим родителям.

– У дам? Что это за дамы? – Есть такое выражение – «навострить уши», и я отчетливо увидел шевеление под волосами Эсме, а там нечему было шевелиться, кроме ушей.

– Вы не слыхали о Дамах? – сказал Макуэри. – О да, Эсме, вы еще дитя. Свежевылупившийся цыпленок. Дамы бог знает сколько лет играли особую роль в жизни Торонто. А вы ведь были их квартирантом, верно, доктор? Ваша клиника располагалась в их владениях.

– Я договорился с ними после войны, – сказал я, и Эсме расхохоталась:

– Дядя Джон, вы выдаете свой возраст. Вы представляете, сколько войн случилось уже после той, о которой вы упомянули? Я полагаю, вы имеете в виду Вторую мировую?

– Когда человек говорит о войне с большой буквы, он имеет в виду ту, на которой воевал сам, – сказал Гил. – Как мой отец. У него интересный послужной список: он начал офицером в разведке, но перевелся в артиллерию, поскольку хотел испытать на своей шкуре настоящее сражение. И испытал. Еще как.

– Он испытал достаточно, чтобы получить Военный Крест за доблесть, – сказал я. – Но я понимаю, что ты хочешь сказать. То было чистое донкихотство, но твой отец всегда был донкихотом.

– А у вас не возникло искушения последовать за ним в гущу боя? – спросила Эсме. Вот же любопытная!

– Я бы не сказал, что врачи на фронте отсиживаются в безопасном месте, – вмешался Гил, вероятно решив, что Эсме меня обидела. Замечал ли он когда-нибудь, что его жена грубовата? Он чувствителен к языку, а она не очень, а это может коренным образом повлиять на судьбу семьи, где и муж, и жена пишут.

– И еще, вы ведь отправились на войну, так сказать, прямо с другого поля боя? – спросил Макуэри. – Дарси рассказывал, что вы устроились – вернее, «бросились в омут», как он выразился, – какой-то очень тяжелой врачебной работы, едва закончив учебу.

– Да, я пошел в судебно-медицинскую экспертизу. Помните рассказы Дарси о темной стороне Торонто? Я хотел узнать ее получше.

– Именно это я и хочу раскрыть, – перебивает Эсме. Она очень любит перебивать. – О чудаках, об эксцентриках. На днях одна старуха в доме престарелых – мне кажется, она когда-то была веселой девицей, а может, даже и мадам – рассказала мне про человека, который ходил по Джарвис-стрит и предлагал девушкам конфеты в уплату за секс. Можете себе представить? Карамельки! Девицы прозвали его Карамельщик. Дядя Джон, ты про него не слышал?

– Нет, – ответил я. – Вероятно, мое знакомство с Джарвис-стрит произошло позже.

– Ваше знакомство? Ах вы, старый повеса! Что вы делали на Джарвис-стрит?

– Я там находился по должности. Я закончил медицинскую школу, интернатуру, резидентуру и специализацию – в общем, все, что отнимает много лет, – и решил получить опыт работы в экстремальных условиях. Я работал в приемном покое нескольких больниц. Субботние вечера открыли мне глаза…

– Открыли глаза на что? – Эсме, как собака-пойнтер, учуяла дичь.

– На преступления страсти, совершенные людьми, которые обычно не умеют выражать свои чувства словами и прибегают к действиям. Колотые раны. Огнестрельные раны. Иногда убийства. Травмы сексуального характера…

– Например? – Это опять Эсме.

– Например, бутылка из-под кока-колы, застрявшая в заднем проходе. – Сама напросилась, так получай. – Один мой знакомый изобрел хирургический инструмент специально для извлечения оттуда бутылок – это дает представление о частоте таких случаев. Например, бог знает какие предметы, засунутые женщинами в отверстия, предположительно требующие чрезвычайно деликатного обращения. Например, дети, избитые пьяными отцами или нередко пьяными матерями. Просто удивительно, до чего люди ненавидят своих детенышей. Например, младенцы, которых швыряли, как баскетбольные мячи. Это чрезвычайно расширяет кругозор. Эсме, тебе бы следовало посидеть несколько ночей в приемном покое больницы.

– Спасибо за совет, – отозвалась Эсме. – Очень возможно, я так и сделаю. Но зачем вы пошли в судебно-медицинскую экспертизу?

– Главный судмедэксперт в таком городе, как Торонто, всегда нарасхват. Ему нужны люди, которые будут выезжать на место преступления вместе с полицией. Я быстро узнал, насколько мы хрупки и насколько беззащитны перед некоторыми изобретениями человечества. Тот, кому случалось четверть часа бродить в темноте в поле у дороги, ища оторванную голову, имеет совершенно иное представление о человеческом теле, нежели тот, кто изучал его в анатомическом театре и на лекциях. Или если вас вызвали на труп, пролежавший морозную зиму подо льдом. Даже самые красивые женщины несколько блекнут при таких обстоятельствах.

– Значит, вы не боялись идти на войну? – Эсме не собьешь. Она современная девушка и упорно демонстрирует стойкость даже в ущерб человечности.

– Напротив, дорогая. Расследовать обстоятельства смерти – работа грязная, но подставляться под случай погибнуть самому – страшно. А война и есть такой случай. И мне было страшно.

– Но вы все равно пошли.

– Я мог бы рассказать, как трудно было не пойти, но вряд ли слова дадут адекватное представление. Общественное мнение разительно переменилось с тысяча девятьсот тридцать девятого года до наших дней. Отвращение к войне сегодня сильнее, я полагаю, чем когда-либо в истории человечества. Однако я не удивлюсь, если, стоит только начаться войне, все антивоенные разговоры затихнут, а верх возьмут древние инстинкты – «свои против чужих», «убей чужака», «найди врага и покажи ему, где раки зимуют». В тысяча девятьсот тридцать девятом году у людей все еще хранился в зобу большой кусок патриотизма. Для молодого мужчины, чтобы не пойти на войну, требовалась храбрость едва ли не бо́льшая, чем для того, чтобы пойти.

Я разговорился и, вероятно, накладывал краски чуть щедрее, преувеличивая собственные чувства. Но я хотел увести Эсме от Святого Айдана и Дам, и мне это удалось.

Впрочем, я все равно не открыл ни Эсме, ни кому другому подлинную причину, по которой стал военврачом в Королевской канадской армии. Я сделал это для того, чтобы убраться подальше от матери, точнее – от судьбы, которую она мне уготовила и в которой видела исключительно благо для меня лично и для всего человечества. И конечно, для нее самой. Доктор Огг умер, и мать хотела, чтобы я стал врачом в Карауле Сиу.

Отец скончался, когда я был на третьем курсе медицинской школы, – серный колчедан стал наводить на него смертную тоску, а пневмония его доконала. После его смерти матери было одиноко; я помогал ей как мог и даже предложил переехать в Торонто, хотя, Бог свидетель, надеялся, что она не поедет. Караул Сиу слишком долго был ее домом, и перемена обстановки могла пойти во вред. Мать не понимала, почему я не хватаюсь руками и ногами за возможность учредить по-настоящему современную медицинскую практику – может быть, даже небольшую клинику – в местах, где в радиусе пятидесяти миль нет ни одного врача. Стартовый капитал нашелся бы. Наследство, оставленное отцом, оказалось гораздо больше, чем я предполагал, и мать, единственная наследница, была готова открыть и обставить клинику с размахом. Но я не хотел. Мною двигали сильные, но не до конца осознаваемые резоны. Я восхищался матерью и в своем роде любил ее, но не хотел сидеть прикованным к ее юбке. Если мое желание сбудется и я и впрямь женюсь на Нюэле, как я увезу ее в глушь? Нюэла твердо решила стать гинекологом и успешно шла к цели. Я собирался найти более интересную работу, чем в полиции и в судмедэкспертизе, но еще не решил, в каком направлении хочу двигаться. Мне было непросто объяснить это матери; притом я старался быть тактичным, в то время как она такой необходимости не испытывала.