Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Разумеется, этим должны заниматься капелланы. Но многие солдаты видели в капеллане агента по продажам – святошу, который пытается втюхать им Христа, ну или еще что-нибудь в этом роде. Попадались и отличные капелланы. А некоторых других лучше было бы отправить домой, пускай делают гадости штатским. Но ни один из капелланов не был медиком, и именно в Италии, в бытность военным врачом, я понял, что врач – это священник нашего современного светского мира. Знаки различия у меня на рукаве сулили магию, которой более не обладал крест капеллана.

В начале сорок пятого итальянская кампания закончилась, во всяком случае в том, что касалось канадской армии, и нас вернули в Англию ожидать дальнейшего развития событий. Ходили слухи – откуда они берутся, эти слухи? – что скоро нас перебросят в Европу. А тем временем переформирование, реорганизация и обучение заново в условиях, которые казались райскими после итальянских боев. Но первым делом – отпуск.

Отпуск я провел в Лондоне; я ходил в театр и питался роскошно, как мог, в ресторанах, которые понемногу доставали продукты на черном рынке, причем такие, каких я не видел больше года. Я жил в маленькой гостинице на Рассел-сквер, где в ночь на 2 мая 1945 года произошел взрыв немецкой бомбы; она упала раньше, но не взорвалась и зарылась в землю поблизости, а теперь вот сдетонировала. Моя гостиница сильно пострадала. Я в это время принимал ванну.

В гостинице ванные комнаты были не в каждом номере, а на старинный манер в конце коридора. Чтобы принять ванну, приходилось устраивать целую кампанию, и притом горячая вода быстро кончалась. В тот день мне повезло, и я лежал в относительно горячей ванне, когда произошел взрыв.

Не могу сказать в точности, что случилось, но, судя по тому, что я выяснил позже, пол ванной комнаты просел на несколько футов, и потолок обрушился внутрь. Балки и штукатурка свалились на меня сверху, и мне повезло, что меня не убило. А так я оказался заточенным в ванне; наваленные сверху обломки дома пропускали воздух, но я мог двигаться в ванне лишь очень осторожно, и притом вода скоро начала остывать.

В таком положении я оставался четверо с лишним суток.

Я слышал крики рабочих, которые пытались навести порядок в царящем вокруг хаосе, вынести раненых и убитых. Но гостиница была далеко не самым важным зданием из всех, которые пострадали от взрыва, и работа шла медленно. Я слышал голоса и кричал в ответ, но не мог докричаться.

Как медик, я знал, что смерть от голода наступает далеко не сразу, но без воды я могу не протянуть до тех пор, когда меня найдут или когда обломки стен подо мной рухнут и я рухну вместе с ними в неизвестность. Вода у меня была, но мыльная и грязная, а скоро стала еще и очень холодной.

Под конец второго дня я больше не мог сдерживать позывы кишечника, и моя вода превратилась в холодный фекальный суп. Я не мог заставить себя это пить.

Мое положение стало гораздо хуже, ведь жажда убивает намного скорее, чем голод. Врач знает слишком много о таких вещах, и это не идет ему на пользу. Я ужасно страдал, воображая себе всякие ужасы, которые так и не произошли. Что, если похолодает и я замерзну? Если весенняя английская температура упадет намного ниже пятидесяти градусов по Фаренгейту [50], мне грозит серьезная опасность. Я мог свободно дышать, а также слегка двигать руками и ногами, чтобы избежать эмболии, но мне трудно было заставить себя двигаться столько, сколько, как я знал, требовалось: время шло, я погружался в апатию и все больше слабел. Я сильно дрожал, но это помогало мне согреваться. Меня мучил голод, и я против воли думал о еде. На третьи сутки мои кисти, ступни и икры начали опухать. Я прекрасно знал, что у меня не образуется восковая кожа, какую я сам в бытность полицейским врачом так часто наблюдал на телах утопленников, но все равно боялся этого, и ощупывал себя, и гадал: что, если я утонул неизвестным науке образом, будучи полностью в сознании?

Но я не был в полном сознании. Меня клонило в сон, а потом я резко просыпался, понимая всю опасность такого сна. Я вспоминал всех храбрецов, о которых читал, – тех, которые, попав в ловушку, подобную моей, проводили время, решая задачи, сочиняя стихи или декламируя их наизусть. О да, они все до единого герои, но я, как ни старался, не мог подняться до их уровня.

Я знал, как опасно отчаиваться, и боролся с отчаянием как мог, но получалось не всегда. Раз или два я слышал, как кто-то скребется; я решил, что крысы, и немедленно припомнил все когда-либо читанное о заключенных, которых терзали эти мерзкие грызуны. Я знал, что силы мои на исходе, и мне пришлось перестать кричать – голос так ослабел, что собственные крики звучали как насмешка и я чувствовал себя еще беспомощнее.

Я вспомнил про свой тотем – тот, который показала мне миссис Дымок. Но тогда переплетенные змеи еще не окрепли в моем психологическом складе – это случилось лишь позже, и сейчас они не смогли помочь. Я думал о «Фаусте», еще свежем в памяти, но и он навел меня только на мысль о неотвратимости судьбы. Когда Атропос, не мигая, уставилась на нить твоей жизни и вот-вот щелкнет ножницами, нужна душа посильнее моей, чтобы смотреть на это мужественно. Я вспомнил миссис Дымок и трясущуюся палатку и страстно возжелал выйти в Великое Время и попросить помощи там. Но как? Именно в эти темные часы я понял: если я не хочу умереть скулящей раздавленной тварью, противной самому себе, мне нужна вера – нечто большее, чем недоделанная философия моих студенческих дней.

Даже современная война не убила во мне уверенности, что человек – благородное создание и в час нужды должен вести себя достойно. Разумеется, в обычной жизни мы не используем нагруженные смыслом и эмоциями слова типа «благородный». Люди, стоящие на высшей ступени развития, смеются над такими разговорами. Но когда вот-вот умрешь в ледяной ванне из собственного дерьма, то смотришь на жизнь по-другому и принимаешь решение: если останешься в живых, больше никогда не будешь считать себя человеком, стоящим на высшей ступени развития.

На высшей? Как я могу считать себя на высшей ступени, если мой мозг завален всяким мусором из прошлого и неприличными стишками студенческих лет? Я пытался скоротать время, декламируя запоминалки, с помощью которых мы сдавали экзамены. Но очень многие из этих стишков, поначалу вполне пристойные, мутировали в форму, предпочтительную для здоровых молодых людей, у которых обучение наукам и медицине не угасило природной похоти, а лишь разожгло ее.

Взять, например, 12 черепных нервов: [51]

Нет, я решительно не мог сохранять возвышенный настрой, а теперь думаю, что это было бы и не в человеческих силах.