Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

При виде ее у меня в голове выкристаллизовался ответ на вопрос: что можно сделать, чтобы отвлечь моих пациентов от пожирающего их гнева? В госпиталь время от времени наезжали труппы из Национальной ассоциации развлечений, играли пьесы или давали представления-варьете, забавляя раненых, но эффект был кратковременным. Люди отвлекались на пару часов, но у них не оставалось ни пищи для размышлений, ни тем для разговоров. Если я начну им читать – не романы, а что-нибудь покороче, на час, о чем они потом смогут говорить столько, сколько захотят, – вдруг это будет действовать дольше и проникнет в души пациентов глубже, чем выступления гастролирующих трупп?

Мне нужна была поэзия. Но было бы безумием и высокомерием читать этим людям стихи из Оксфордской хрестоматии. Штука в том, чтобы не смотреть на них сверху вниз. Чтобы это не выглядело так, будто я от щедрот одаряю слушателей образованием или «культурой». Из моих двадцати шести пациентов только трое полностью закончили школу, но даже они явно не могли служить рекламой нашей образовательной системы. Нужна была поэзия, а проще говоря – стихи, которые цепляют слух, застревают в памяти и рассказывают связную историю. Нечто вроде поэзии бардов, но не готической, как у Вальтера Скотта. Я заглянул в «Спутник чтеца» и мгновенно понял: это именно то, что надо.

Итак, я учредил час чтения. Я сказал капралу Джорджу, что, если кто-нибудь хочет послушать, как я читаю, я приду в отделение в восемь вечера. Но для тех, кто не хочет, это совершенно необязательно. Капрал Джордж был лидером среди моих подопечных, обладал признанным правом говорить от имени всех и некоторыми организаторскими способностями. В первый вечер послушать меня собралось восемнадцать человек. Через три вечера пришли уже все двадцать шесть, и я понял: это успех.

Опыт, полученный в «Гильдии актеров», сослужил мне хорошую службу. Я умел читать громко и отчетливо, и то, что я читал, похоже, подошло моим пациентам. Вероятно, никто из них в жизни не слышал, как декламируют стихи, и декламация их потрясла.

«Спутник чтеца-декламатора» был рассчитан именно на такую аудиторию. Я сам никогда не слушал чтецов-декламаторов, но мои отец и мать рассказывали о них с насмешкой: декламаторы были проклятием в светской жизни и как раз начали выходить из моды, когда мои родители были молоды. Одна дама-декламаторша подражала голосам детей, а иногда читала «серьезные» вещи о весне или о смерти ребенка. Еще один чтец находился под чарами Генри Ирвинга, которого никогда не видел, но много слышал о нем и был сбит с толку этими рассказами; он читал стихи об убийстве и раскаянии, а иногда о героических деяниях – например, о подвиге Грейс Дарлинг, дочери смотрителя маяка. И конечно, был чтец-комик, стяжавший взрывы смеха стихотворением «Как папочка клеил обои в гостиной». Но все три чтеца могли, если их поощрять, погрузиться в глубокий пафос и терзать душевные струны слушателей. Я тоже решил начать с душевных струн.

Когда я объявил, что буду читать стихи, пациенты приняли скептический вид, но, когда я объявил название первого стихотворения, «Рождество в работном доме» [53], они взревели от смеха. Каждый знал некую пародию на эти стихи, и многие завопили:

– Да, – сказал я, – теперь помнят только это, но, позвольте, я прочитаю вам оригинальное стихотворение.

Вероятно, потому, что я был офицером и пользовался некоторой популярностью у пациентов, они притихли, и я начал:

И так далее, и наконец благодарным беднякам выдают рождественский пудинг – купленный за их же счет, да будет известно, – и вдруг пиршество прерывается:

Постепенно его история разворачивается перед нами: год назад, на прошлое Рождество, жена этого несчастного лежала при смерти, и он пошел в работный дом попросить хлеба. Его прогнали: работный дом помогает только тем, кто в нем живет. Если эта женщина бедствует, она должна объявить себя нищей, явиться в работный дом и жить на милостыню. Но рассказчик и его жена были горды. Только не работный дом! Нет! Его обуревает искушение украсть, но порядочность берет верх, и он возвращается в свое жалкое жилище и слышит крик жены:

Вне себя от горя, он бежит назад к воротам работного дома, крича: «Хлеба для умирающей!» – но в ответ слышит: «Слишком поздно». Он видит уличную собаку, которая грызет корку хлеба; он борется с собакой, отбирает корку и возвращается к жене.

У него разрывается сердце: Нэнс умерла в одиночестве.

В краю, где в изобилье

Живет весь прочий люд,

От голода скончалась

Жена, что я люблю.

У этого человека, вынужденного жить за счет подачек, осталось в сердце великодушие. Он заключает:

Я вложил в чтение все, что мог. Дарси Дуайер когда-то тренировал меня, и мой голос стал сильным и звучным. Я читал с чувством, но не переигрывал. Не буду скромничать, я ошарашил слушателей. Они хлопали, кто-то смеялся, кто-то что-то бормотал, а один или двое, кажется, смахнули слезу. Мрачная старинная история попала в самую точку.

– Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать? – спросил я.

Никто не захотел. Но всю следующую неделю на индивидуальных сессиях мои пациенты говорили об этих стихах. Конечно, это чепуха. Старые стишки, каких теперь никто не читает. Небось по радио не станут такого передавать. Но боже мой, никто не понимает, каково приходится человеку, когда он попадает в переплет. Взять заем в банке? Не смешите. Попросить у хозяина аванс? Он тебя первого и уволит. С профсоюзом говорить тоже без толку: там сразу скажут, что они деньги в долг не дают. А дети требуют все больше и больше. Что это с нынешними детьми, они все время клянчат денег, там четвертак, здесь полтинник, и, как правило, это для чего-нибудь школьного. А если не дать, они будут ныть, что чувствуют себя нищими среди других детей и пропускают все интересное. А жена? Вечно жалуется, готовить никогда толком и не умела и в постели ничего не позволяет – боится, что будет еще один ребенок. Господи! Иногда просто хочется все бросить и пойти куда глаза глядят. По крайней мере, пока ты в армии, жене регулярно платят пособие, но, господи, это же гроши. Нас просят воевать за такие деньги? А если потеряешь руку или обе ноги, что за пенсия тебе светит? Что вообще светит такому парню, как я, а, доктор? Вот мне двадцать шесть лет, и что меня ждет?