Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

В голове висел туман.

– Какой-то херовый выдался Новый год, да? – попытался пошутить Денис. – Как-то все не так, как планировалось, да?

Эдик затянулся еще раз, глядя на черную грязь трассы, налипшую на белизну окружающих полей.

– Мне тревожно, Эдуард, – покачал головой Денис. – Мне ужас как тревожно. Что-то не так, понимаешь?

– Не ссы, – Эдик выплюнул сигарету. Подошел к другу, обнял его за плечо. Вытащил из кармана телефон. – Дружеская «себяшка».

Привычное движение пальцем. Хлоп, хлоп. Вылезает камера. Денис улыбается натянуто, в глазах страх. Щелк-щелк. Машинальная проверка кадра. Движение пальца.

Семь лиц с елкой на фоне. Семь оздоровляющих уколов в память.

– Твою мать… – тихо сказал побелевший Денис. Телефон вывалился из онемевших рук Эдика и грохнулся на дорогу.

– Твою…

Когда «Нива» выехала к полю – Степан нажал на тормоз. Минуту сидел недвижимо, глядя на коттедж и вцепившись обеими руками в руль. Что-то изменилось. Дом не встречал его, как родного. Он стоял среди снегов, опустевший, чужой. Всего лишь одно из строений заброшенного поселка.

Будто жившая в нем частичка Саши окончательно ушла.

Степан вышел из машины, растер лицо снегом. Вновь глянул на коттедж, хищником затаившийся последи поля. Поправил шапку. От чувства утраты ныло сердце. Он потер грудь ладонью.

Затем влез в автомобиль, развернулся и уехал.

Во второй половине дня на улицах чувствовалось особенное оживление, восторженная суета, приятный предпраздничный зуд, но загустевали сумерки – и проступала тревога. Она ползла из каких-то микроскопических щелей обыденности, словно случилось нечто еще неосознанное, но уже непоправимое. Как будто капельки яда упали в чашу праздничного напитка, и дымчатые нити отравы растекаются в ней.

Дрюня, тридцатипятилетний дурачок, светлая душа, лучший друг всех городских существ, что статусом ниже человека, но выше насекомых, шел по улице Чайковского, с улыбкой разглядывая дома и людей, попадавшихся навстречу. Любил он этот предновогодний день, последний в декабре, любил и улицы, вроде Чайковского, что начинались едва ли не в самом центре города или даже прямо в нем и уходили в диковатую западную окраину, гористую, лесистую и таинственную. Кроме Чайковского такими улицами были еще Октябрьская, Грибоедова, Рубина и Новороссийской Республики, переходящая в улицу Красных Военморов. Каждая из них предлагала почти волшебное путешествие для всякого, кто решит пройти их от начала до конца. Особенно любил Дрюня, когда очарование улиц сочеталось с другим очарованием – предновогодним, и одно волшебство намазывалось поверх другого, как джем на сливочное масло; вот тогда и рождалась неповторимая атмосфера, окунуться в которую можно лишь раз в году.

Но сейчас Дрюня чувствовал в атмосфере непонятный изъян – темную червоточину, которая ширилась и углублялась, внушая беспокойство, впрочем, пока еще легкое.

Дрюня уже миновал предпоследние дома и проходил мимо последних, за которыми улица превращалась в горное ущелье: там смыкались кроны высоких деревьев, чьи голые ветви казались снизу трещинами, покрывшими небо, до сих пор светлое в этот час.

Навстречу шла женщина. Она выходила из ущелья, которое, чем дальше от последних домов, тем становилось все более непролазным. Дрюне отчего-то сделалось жутковато – отчего, он и сам не понял. Обычно он не заговаривал с незнакомыми прохожими, но сейчас заговорил в каком-то смущении, разогретом на легком огоньке страха.

– Здравствуйте! С наступающим вас! – сказал он женщине, сдобрив натужное приветствие лживой улыбкой.

Та молча прошла мимо.

Дрюня испуганно шел вперед, его несла инерция, и он уже понял, чем же был встревожен, какова причина внезапной жути, налипшей на сердце. В необычных ситуациях Дрюня с задержкой анализировал факты и сопоставлял детали. Вот и сейчас он запоздало складывал, одна к одной, все странности этой мимо прошедшей женщины.

Во-первых, она голая. И пусть день необычайно теплый по меркам декабря, плюс семь или восемь градусов Цельсия, но не настолько же, чтоб разгуливать голышом по улице.

Во-вторых, женщина без головы. Над плечами у нее возвышался обрубок шеи, покрытый коркой спекшейся крови, выше только пустота.

В-третьих, свою голову она несла в прозрачном целлофановом пакете, свисавшем из ее левой руки.

В-четвертых, голова – Дрюня твердо был в этом уверен – смотрела на него сквозь пленку мутными, но все ж таки внимательными глазами, зрачки которых двигались.

Дрюня трусливо оглянулся и увидел безголовую со спины; она удалялась по улице.

Пришел настоящий страх и какая-то совсем уж нелепая обида – на то, как подло поступила с ним жизнь, подбросив ему страшное и ни с чем несообразное явление в виде этой женщины с головой в пакете.

Дрюня расплакался, пустив скудные, малодушные слезы. Шел вперед и с подвыванием плакал и от страха, и потому, что идет сейчас вглубь ущелья, а развернуться и пойти назад боязно, ведь там – она! И что если ущелье выпустит ему навстречу еще что-нибудь не менее страшное? Или затянет в себя и не отпустит, присвоив его себе, как безвольную вещь?

Кое-как оценив страхи и риски с обеих сторон, он все-таки нашел силы развернуться и торопливо двинулся в обратный путь.

Он уже миновал несколько пар домов, стоявших слева и справа, и прошел через легкую излучину улицы, когда впереди показалась давешняя безголовая женщина. Она отворила калитку, видимо не запертую, и вошла в один из дворов. Дрюня видел, как идет она по двору, как подходит к дому и, открывши входную дверь, исчезает внутри.

Дрюня замедлил шаг. Проходя мимо дома, куда вошла безголовая, он смотрел не на дорогу перед собой, а на дом. В окнах мигали новогодние цветные огоньки, слышалась негромкая музыка, приятный легкий джаз. И когда Дрюня уже прошел мимо, раздался крик – вопль ужаса. Непонятно: мужской, женский или детский. Кричали в доме. Дрюня тут же остановился и развернулся к дому. В этот миг оборвалась музыка, и окна потемнели. Ослепшие, они косились на Дрюню с угрозой. Дом, только что живой, теплый, наполненный прелестью близкого праздника, стал мертв и холоден. Входная дверь приоткрылась, но не вышел никто на порог. В движении этой двери почудилась Дрюне злая усмешка чудовища, которое отчасти утолило голод, но было не прочь сожрать кого-нибудь еще.

Дрюня развернулся и во весь дух побежал прочь, перейдя на шаг лишь когда достиг людного места – автовокзала почти в самом начале улицы.