Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

Поднимаюсь на одну ступеньку. На какой-то миг вокруг меня сотрясаются стены. Меня охватывает жуткая тошнота, будто я падаю с большой высоты.

– Хорошо, – надтреснутым от возбуждения голосом говорит Лорен, – это же здорово, Оливия.

Подняв глаза, я вижу Бога. Он улыбается. И тут мне становится ясно, что у него лицо Теда. Зачем ему принимать облик Теда?

Я поворачиваюсь и скатываюсь вниз по ступенькам, протестующе мявкая от мучительной боли. В нашей голове что-то неразборчиво кричит Лорен.

– Не могу, – говорю я ей, – и не заставляй меня. Это ужасно.

– Ты меня совсем не любишь, – печально произносит она, – если бы любила, обязательно бы постаралась.

– Нет, люблю! В самом деле люблю! – несколько недовольно говорю я. – У меня не было ни малейшего намерения тебя расстроить.

– Оливия, я чувствую, ты ведь делала это раньше. Устраняла барьер и поднималась. Так случается каждый раз, когда ты сталкиваешь со стола Библию. После этого грохочет гром, а дом ходит ходуном, так? То же самое ты делаешь во время своих записей. Помнишь, как из-за тебя осталась открытой дверца холодильника? И мясо действительно испортилось! Тебе надо всего лишь научиться делать это предумышленно.

Я помню, но не могу ничего понять. Конечно, мясо испортилось, потому что я не закрыла дверцу холодильника.

– Оливия, а какого цвета в тот день был ковер?

Сама Лорен это позабыла – после всего, через что ей довелось пройти, ничего удивительного в этом нет.

– Похоже, я действительно забыла, но ты все равно попытайся и вспомни.

Странно, что кто-то другой слышит мои мысли. К такому я еще не привыкла.

– Прошу тебя.

В ее словах столько печали, что мне тотчас становится стыдно за себя.

– Ну хорошо, – говорю я, – раз надо, значит, попытаюсь!

Я пробую снова и снова, но, как ни стараюсь, все равно чувствую только черную, шелковистую шубку и четыре лапки с мягкими подушечками.

Когда мне кажется, что проходит целая вечность, Лорен говорит:

– Ну все, хватит.

Я с некоторым облегчением усаживаюсь на ступеньки и начинаю приводить себя в порядок.

– Ты не хочешь мне помочь.

В голосе Лорен звенят слезы.

– Да хочу, хочу! – отвечаю я. – Ах, Лорен, я ничего так не хочу, как помочь тебе. Просто… не могу.

– Нет, – тихо возражает она, – не хочешь.

У меня как-то странно чувствует себя хвост. В нем почему-то разливается тепло. Я помахиваю им, чтобы ощутить всей его длиной прохладный воздух. Но ему становится все теплее, и через какое-то время он уже полыхает жаром.

– Я могу тебя погладить, – говорит Лорен, – но могу поступить и вот так.

Мой позвоночник красным сиянием окутывает боль, которая вскоре переходит в адский огонь. Хвост превращается в раскаленную докрасна кочергу.

– Лорен, умоляю тебя, прекрати! – сквозь рыдания кричу я.

– А какая разница, что я делаю с кошкой, если она существует только в моем воображении? – возражает она.

– Ну пожалуйста, мне больно!

На мой мозг, на косточки, на шерстку накатывают волны боли.

– Ты считаешь себя красавицей, – продолжает Лорен тем же задумчивым голосом, – потому что он поснимал все зеркала, чтобы ты не могла себя увидеть. Но я сама тебе расскажу. Ты маленькая, сморщенная и скукоженная. Ростом и длиной вдвое меньше положенного. Каждое ребро у тебя торчит, будто лезвие ножа. Зубов осталось совсем немного. Волосы на голове растут спутанными клочьями. После того, как на твоей мордочке столько раз заживали ожоги, ткань, из которой состоят шрамы, настолько загрубела, что от нее исказились его черты. Нос съехал в сторону, щека налезла на глаза, один из которых почти ничего не видит из-за бугристого шрама. Ты думаешь, что величаво шествуешь по дому на четырех элегантных лапках, но на самом деле это совсем не так. Тебе приходится ползать на руках и коленях, таская за собой изувеченные, давно ставшие бесполезными ноги, как уродливой рыбе. Неудивительно, что жить в этом теле у тебя нет ни малейшего желания. Ты сама помогла ему это сотворить, а потом забралась к нему на коленки и стала урчать. Жалкое создание.

Она умолкает, а потом, уже другим голосом, говорит:

– Ах, Оливия, прости меня, я так перед тобой виновата.

Я бегу, протестующе мяукая от ужаса. По тельцу все еще перекатываются отголоски боли. Но ее слова ранят еще острее.

– Пожалуйста, – кричит она, – я так перед тобой виновата. Просто меня время от времени одолевает безудержный гнев.

Как ей отомстить, я знаю. Мне известно местечко, которого она боится больше чего-либо другого.

Я запрыгиваю в морозильник, подцепляю коготками его крышку и тяну на себя. Она с грохотом опускается вниз. Вокруг нас смыкается благодатный мрак, я закрываю ушки, чтобы не слышать воплей Лорен. А когда меня поглощает мягкая пустота, не оказываю ей никакого сопротивления и проваливаюсь в ее глубину.

Сколько раз можно прогибаться, пока окончательно не сломаешься? Сломанный механизм требует к себе заботы; порой он сдает окончательно и, в свою очередь, ломает что-то другое.

Я возвращаюсь в бар с огоньками на деревьях, где когда-то назначил встречу голубоглазой женщине с волосами цвета сливочного масла. Поскольку день выдался теплый, сажусь за длинный стол на задах, вдыхаю аромат барбекю и какое-то время размышляю о ней. Откуда-то доносится кантри, музыка гор, доставляя немало удовольствия. Вот каким полагалось быть тогда нашему свиданию. А то, что было в действительности, закончилось не лучшим образом. Не думай об этом .

Вокруг толкутся люди – все сосредоточенны, из них брызжет энергия, но много никто не говорит. Ни одной представительницы прекрасного пола опять же нет. Если честно, то эту часть мозга мне хотелось бы отключить. От того, как я поступил с той женщиной с волосами цвета сливочного масла, мне до сих пор нехорошо. Теплая погода постепенно приносит успокоение, словно я оказался в приемной или предбаннике. Выпиваю то ли шесть, то ли семь «ершей». Кто их станет считать? Домой вернусь поздно.

– Приезжать на машине сюда нельзя, это было бы безответственно!

Я вдруг понимаю, что говорю вслух, и вижу, что на меня смотрят. Утыкаюсь физиономией в пиво и затихаю. А потом вспоминаю, что фургон я некоторое время назад продал.

С наступлением сумерек появляются новые люди. Надо полагать, отработав очередную смену. Одни приходят, другие уходят, но меня никто не трогает. Я постепенно понимаю, почему здесь нет женщин – это все точно не для них. Что сказала бы Мамочка, увидев меня в таком местечке? Наверняка от отвращения сжала бы в тонкую линию губы. Это противоречит науке. «Но ведь Мамочка не может тебя видеть, – напоминаю себе я, – ее больше нет».

Только вставая со скамьи, я понимаю, до какой степени напился. Огоньки на деревьях превратились в горящие кометы. Темнота жужжит, время то ли остановилось, то ли набрало такую скорость, что его перестаешь замечать. «Я потому и пью, – звучат в голове мои собственные слова, – чтобы контролировать время и пространство». Это самая правдивая мысль из всех, когда-либо приходивших мне в голову. Лица вокруг дергаются и расплываются кляксами.