Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Что ты сделал

Нет, что ты сделал

Я

Да ты

Вот сука

Король-ящер это я приказываю тебе иди отсюда выйди из моей головы

Заткнись и валим

Валим

Пошли

Что ты сделал

Это была плохая идея

Это была плохая идея

машина резко повернула

хоть фары были

Это была плохая идея

Это была плохая плохая идея

Это была плохая идея.

– Они оба уже мертвы. Тот, что лежит подальше, это Марек. Так мне кажется, – говорит голос.

Слова тише твоего дыхания, приходится придвинуться, чтобы лучше его слышать.

– Ты можешь встать? – спрашиваешь ты у голоса.

– Ноги. Поломали ноги, – отвечает тот хрипло.

Ты придвигаешься, подползаешь, думаешь, так безопасней, неизвестно почему ты боишься встать.

– Порой дают воду, – говорит голос. – Опускают сверху. В ведре. Я туда подползаю. Он был прав, в воде что-то есть, отключает мозг, какой-то наркотик. И может, тебя тут нет, кем бы ты ни была, может, это наркотик так действует.

– Я тут на самом деле.

– А что такое «на самом деле»? Сколько мне осталось? – спрашивает он.

– Понятия не имею, – говоришь ты. Потому что не знаешь. Может, несколько минут. Может – несколько часов.

– Мацюсь умер вчера, лежит недалеко, так мне кажется, что вчера, потому что вода была только раз. Кажется, покончил с собой.

Он близко. На расстоянии руки. Ты чувствуешь материал под пальцами, а потом – под материалом – тело, мягкое и едва теплое. Передвигаешь руку вниз, находишь ладонь. Она хватает твою. Сжимает так сильно, как только может. То есть – слабо.

– Мы ехали вместе на машине. Ты и я. Я и твой голос, – говорит он.

– Ксендз Бернат. Это вы.

Он чуть сильнее сжимает пальцы на твоей руке, таким образом утвердительно отвечая на твой вопрос.

– Я исповедовал его перед смертью.

– Мацюся?

– Да, – с каждым произносимым словом он теряет силы.

– И Марка, сына Берната, – добавляешь ты.

– Если бы я сказал людям, сказал полиции – не было бы меня здесь.

– Кому сказал? Что?

– Если бы я сказал, что они сделали, – говорит он настолько тихо, что тебе приходится приблизить ухо к его губам, это просто хриплый выдох, который едва складывается в слова.

– Кальту? – спрашиваешь ты.

Он отвечает что-то невнятное. Ты подкладываешь ему под голову здоровую руку. Может, тогда у него окажется больше сил, чтобы говорить. Может, будет лучше слышно.

– Кальт ко мне никогда не приходил.

– К вам – то есть куда? В костел?

– Раз он пришел в мой дом. Чтобы я бургомистерше не мешал. Потому что будут проблемы. А потом мне убили собаку. Убили собаку и обрисовали фасад. Хамы, быдло.

– Знаю. Пугали.

– Я могу покаяться лишь в том, что никому не рассказал, но больше – ни в чем, – хрипит он.

– Чего именно вы не сказали?

– О девушке.

Потом он говорит что-то еще, кажется, повторяет то, что ты сказала, но ты не уверена. Ты касаешься его лба, он горячий, горячей любой другой части его тела.

Он снова сжимает твою руку. Ты пытаешься освободиться.

– Я не знаю всего, – говорит ксендз. – Правда не знаю. Известно, кто все знает. Но его тут нет.

Ты поднимаешь голову, но в темноте ничего не меняется, кроме положения твоей шеи.

– Наверное. Наверное – нету, – соглашаешься ты с ним.

И его горло издает звук, тихий щелчок, словно в нем что-то переставилось, и ты понимаешь, этот звук означает, что пока что он больше ничего не скажет.

Ты некоторое время прислушиваешься, думаешь, кто-то придет, отворит люк и опустит воду, о которой он говорил, и можно будет ухватиться за веревку, потянуть вниз, по крайней мере – крикнуть, увидеть на миг небо.

Потому что ты не знаешь, как долго ты здесь, может – пять минут, а может, и пять часов.

Левая рука болит так, как никогда у тебя раньше не болело ничего, но это рука, рука – это немного периферия тела, в шестидесяти секундах есть, быть может, пять, за которые о ней можно и не думать.

Обопрись о стену. Это можно было предвидеть – то, что ты станешь следующей. Нужно было убегать. Нужно было слушать. Нужно было сжать зубы и идти к нему. Ты помнишь, что тебе сказал Томаш на кухне. Это труднее всего, это самое трудное, отобрать у себя чувство обязанности.

Оно всегда входит в закрытые снаружи темные подвалы. Всегда возвращается в ад.

– Слушай, – говорит он, ты слышишь его так неясно, он настолько тих, словно бы ксендз размером с ноготь и спрятался в полах твоей одежды.

Ты приближаешься к нему снова.

– Они втроем… они втроем это сделали, – шепчет он.

– Изнасиловали ту девушку? Убили ее?

– Были под наркотиками, – шепчет он еще тише.

– То есть – кто? Мацюсь, сын Берната и кто? И Бернат?

– Они заключили договор, – говорит он почти на границе слышимости.

– Какой договор? Кто?

Нет, ты не дашь ему передохнуть, не станешь ждать. Это сильнее тебя. Даже если ты ничего с этим не сделаешь, даже если тебя никогда отсюда не выпустят. Ты продолжишь трясти людей, пока из них не выпадет все, что они держали внутри.

Он поднимает голову, словно просыпаясь.

– Жаль. Очень жаль, что все так.

– Какой договор? – тормошишь ты его.

– Мой брат и Мацюсь.

– И Кальт, – добавляешь ты за него.

– Кальт. Кальт ни о чем не знал. Без понятия, знает ли сейчас. Никогда ко мне не приходил. Я мог бы рассказать. Но Бернат сказал: не будем моему парню жизнь из-за этого ломать. Я сына забрать не позволю. Бог осудит на том свете, а здесь – молчите, я вас за это награжу.

– Награжу?

– Оплатил ремонт церкви. Мацюсю – не знаю. Договорились, – хрипит он.

Я сжимаю его руку.

– Парень сам хотел признаться. Но отец не позволил, – говорит он еще.

Я сжимаю его руку сильнее, чтобы удержать в ней жизнь.

– Жаль. Жаль, что все так, – говорит он тихо и, кажется, умирает. По крайней мере, его голова безвольно падает на пол, и ты не слышишь ни звука, ни дыхания.

Зло изменяет буквы в алфавите. Зло все изменяет. Зло ненавидит порядок. Зло не существует само по себе, оно не автономная сущность. Зло – это грибок, ему необходим носитель, это болезнь, опухоль. Растет на здоровом. Вцепляется в ткани. Прежде чем убьет их, делает так, что те распухают и смердят. Превращаются в свою карикатуру.

Медленно, подпираясь здоровой рукой, ты привстаешь в сидячую позицию, а потом встаешь. Подвал высокий. Ты поднимаешь руку, но рука хватает воздух, больше ничего.

Но Бернат же отсюда как-то вылез.

Его тут держали дольше остальных. Не сломали ему ног.

Ты медленно идешь вперед. Нога натыкается на тело человека, который только что с тобой говорил. Ты обходишь его. Добираешься до стены. Она холодная и чуть влажная. Ты прижимаешь к ней ладонь.

Ведь Бернат как-то отсюда выбрался, причем – из последних сил.