Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Потому-то они и начали ломать им ноги.

Ты идешь в другую сторону. Медленно. Вонь – как парализующий газ, но ты чувствуешь в ней легкое изменение концентрации, его то чуть больше, то чуть меньше.

Ты доходишь до противоположной стены. Она такая же холодная и чуть влажная. Но ты уже кое-что знаешь. Знаешь, что в помещении – пятнадцать шагов длины.

Потому ты начинаешь двигаться вдоль стены. Не можешь поднять больную руку, чтобы прижать ее ко рту и носу и уменьшить вонь. Второй ведешь вдоль стены. Но ты как-то выдержишь.

Бернат как-то отсюда вышел. Из последних сил.

Он просыпается. По крайней мере, так это выглядит: словно просыпается или умирает. Трясется, дрожит на земле. В уголках его губ – следы белой пены.

– Он просыпается, – говорю я Гжесю.

– И хорошо, что просыпается, сукин он сын, – отвечает тот.

И изо всех сил пинает Ярецкого в больное бедро.

А потом подходит и пинает его в лицо; изо рта лежащего вылетает кровь, а мне приходится отвернуться.

Я видел только одну смерть, смерть деда. Как он упал на пол. Да и той смерти видел немного – первое, что сделала бабушка, это заперла меня в комнате.

Но, возможно, я видел ее немного потому, что немного ее и было. Тут ее больше, хотя она еще не пришла.

Эта фраза, которую я записал в тетради, что люди держатся друг друга только для того, чтобы в ключевые моменты друг друга убивать. Это неправда, люди никогда не бывают вместе. Они рядом или напротив.

– Не пинай его, – говорю я тихо.

Гжесь смотрит на меня и кивает. Глаза у него как кусочки сухой грязи.

– До тебя все еще не дошло.

– Еще нет, – соглашаюсь я, хотя не знаю, что он имеет в виду, говоря «все».

– Может, ты даже скажешь, что знал об этом с самого начала.

– Нет, я не знал.

Тело Ярецкого подрагивает, а потом издает звук, словно рождается ребенок, но старается быть тихим.

Не знаю, где мы. Не помню. Не знаю, был ли я здесь. Мы среди деревьев, это я знаю. Среди деревьев, на холодном и тонком слое льда и стоптанного снега. Мы в белом круге, выхваченном из темноты фарами машины. Стоим на другой, холодной планете. Все, что ее окружает, угасло, уступая нам место. Во мне тоже все угасло. А теперь словно разгорается. Медленно.

Если бы только я позвал ее тогда. Если бы за ней побежал.

Если бы у меня была такая девушка, я бы о ней заботился, сказал Трупак.

Лицо у него тогда, в коридоре, было все в крови.

Все хотели его убить.

Сделайте это сегодня, сказал отец.

Сделайте это сегодня, сказал.

– Вставай, сука, – говорит Гжесь.

Ярецкий не встает, зато я наконец чувствую, как возношусь.

Гжесь с сигаретой в зубах подходит к машине. Открывает дверь. Вынимает оттуда сверток буксирного троса.

Я должен бы его остановить, но не умею.

Может, я даже сумел бы его остановить. Но не хочу.

Они ударили ее тротуарной плиткой по голове.

Ударили этой плиткой по целому миру. Убили ее и испортили меня, словно игрушку.

Это они были причиной того, что я лежал тогда на площади Спасителя, на клумбе, и еще не встал окончательно.

Когда Гжесь, еще в машине, закончил мне все рассказывать, меня стошнило, но я успел опустить окно – в последний момент.

– Ты мне веришь? – спросил он.

Я кивнул.

– Еще не до конца. Еще сомневаешься. Но спокойно, – сказал он.

Брат приседает над Ярецким, втыкая ему колено в спину.

– Эй! – кричит кто-то вне круга света, из глубины леса.

Гжесь не поднимает головы. Смотрит на Ярецкого, который все еще лежит на земле, его тело пытается что-то сделать, пока и само не знает, что именно, может – перевалиться набок.

Я чувствую, что встаю. Что ни Юстине, ни кому-нибудь еще не придется подавать мне руки.

«Ты что-то сделал?» – спросил отец.

– Эй! – кричит кто-то снова, на этот раз – ближе.

– Кто-то кричит, – говорю я.

– Знаю. Слышу, – отвечает Гжесь.

Не знаю, папа.

Еще не знаю.

Ярецкий открывает рот, немо, словно рыба. Он еще не знает, где он и для чего. Его глаза мечутся, пытаясь выхватить хоть что-то в темноте.

– Иди выпей, – говорит Гжесь.

Я киваю, но не знаю, нужно ли это.

Оно растет в теле быстрее мысли.

Сделаем хоть что-то, говорила Юстина.

Ты струсил, сказала ее сестра, когда мы стояли во дворе за кинотеатром.

Ты струсил, говорил отец. Ты всегда трусишь.

Из лесу выходит Ольчак. На нем грязная, измазанная машинным маслом куртка моро. Руки он держит в карманах.

– Я тут уже больше часа, – говорит он, словно что-то объясняя.

– Помоги мне, – говорит Гжесь.

Я чувствую свои руки. Они были и остаются ломкими, пустыми внутри, словно вафельные трубочки, словно соломка.

Это они все у меня забрали. Это он, этот хер, все у меня забрал.

Дарья стоит, опираясь о косяк, и трехметровая фигура нависает за ней.

Я прочел в какой-то книге, не помню уже где точно, что сердце выносит приговор самое большее за секунду. На основании движения, взгляда, мысли.

Ольчак приседает, втыкает Ярецкого в землю. Тот начинает метаться, Ольчаку приходится упереться руками, Ярецкий, в конце концов, не самый слабый, он сам говорил, что работает на стройке.

Это так глупо, кстати сказать, писать книги.

Но наконец Ярецкий замирает, вжатый в землю и лед, а мой брат связывает ему руки буксировочным тросом. Раньше он его усыпил. Потом специально пинал в больное бедро. В голову. А теперь связывает. Буксировочным тросом.

Вдали слышен голос какой-то птицы. Звучит так, словно она сидит внутри длинной жестяной трубы.

Ярецкий связан, конец троса – в руке Гжеся. Тот пинает лежащего еще раз. После очередного пинка Ярецкий издает звук. Скулит. Как собака.

– Ты понимаешь, хуйло, что я тебе говорю? – спрашивает Гжесь.

Я мог бы им сказать, что нет нужды пинать его и связывать. Но я не хочу.

Ничего не сделать – часто значит сделать все.

Может, мы не были бы сейчас вместе. Может, я все равно – чудом – оказался бы с Юстиной. Может, единственное, что случилось бы, это лишь несколько слов через годы, на Фейсбуке.

Но что бы ни случилось, если бы не они, если бы не он, мы бы оба были живы.

Ярецкий не отвечает, но продолжает скулить. Я поворачиваюсь, потому что вдруг все, что было у меня в желудке, водка, кола и несколько кусков с обеда, вылетает наружу, прямо в снег, так резко, что почти отрывает меня от земли. Я отворачиваюсь и слышу, как Гжесь спрашивает:

– Понимаешь, ты, хер моржовый?

Ольчак поднимает его, придерживает, чтобы тот не упал снова. Ярецкий стоит сам, но видно, как ему больно, он покачивается. Ольчак снова хватает его и разворачивает лицом к лесу. Трос, которым связаны руки Ярецкого, сейчас тянется по земле. Гжесь снова поднимает тот, берет в руку. Теперь, пытаясь идти, чуть наклоняясь вперед, Ярецкий напоминает собаку, которой кто-то отрубил передние лапы.