Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Вперед, – говорит Гжесь.

Я вытираю рот. Сплевываю остатки того, что в нем было. Открываю машину, вытягиваю бутылку колы, полощу рот. Закуриваю. Курить сразу после тошноты – как вдыхать дым прямо из выхлопной трубы.

– Ты тут? Ты в порядке, Миколай? Не отъезжаешь? – спрашивает меня Гжесь.

– Нет, не отъезжаю, я тут.

Гжесь смотрит на Ольчака, потом разворачивается к лесу и подталкивает Ярецкого вперед. Тот делает один вялый шаг, потом другой. Что бы ни вколол ему Гжесь, оно еще действует: человек безволен, каждый шаг для него – борьба с собственным телом.

Я возвращаюсь к машине. Под пассажирским сиденьем нахожу бутылку водки. Засовываю ее в карман куртки. Открываю бардачок. Обыскиваю заднее сиденье. В свете фар видно, как Гжесь и Ольчак пересекают границу света и исчезают во тьме.

Какая-то часть меня знает, что это – их безумие. Не знаю, правильное ли это слово: «безумие». Их собственная чернота. Они давно сидят вдвоем, смотрят телевизор. Гжесь пьет пиво, отец – чай. Все от них медленно отходят. Они чувствуют этот запах, чувствуют угрозу. Камила. Дети Гжеся. Агата тоже вполне вероятно однажды их покинет. Чтобы они остались вдвоем со своими делами, своим молчанием. Чтобы они позвали это нечто, и оно прилезло, отворило себе дверь и село рядом на диване.

А потом вошло внутрь них, сквозь рот, сквозь нос, сквозь глаза.

Какая-то часть меня знает об этом.

Но другая часть чувствует, что они-то как раз стоят прямо. Не знаю, использовал ли Гжесь верное слово: «исправить». Может лучшим было бы: «разбудить».

Я стою ровно, удерживаемый двумя большими пальцами.

В машине есть еще нож-бабочка, с гравировкой «К» на рукояти. Он лежит под сиденьем водителя. Рядом с огнетушителем. Я еще не знаю зачем, но прячу его в карман. Закрываю двери машины, догоняю Гжеся и Ольчака, стараясь не свалиться.

Догоняю их, и тогда мне приходится притормозить. Я вижу его, как он идет по коридору. Гизмо. Его ведут полицейские. В его глазах – нет жизни. Вижу это настолько отчетливо, словно бы он сейчас шел в мою сторону. Все тогда встали. Ярецкий, он там был, тоже тогда встал. И Бернат. Парень был весь в крови. Я его вижу. Вижу их. Все встали. Ярецкий тоже.

Мы идем дальше сквозь лес, но я не в лесу, я во «Вратах» вместе с Дарьей и Аськой. И он подходит, уже тогда ветер выдувает из него все, что соединит нас всех. Он напоминает соль на полу. Говорит об отрезанной голове и о женщине, которая держала ее в руках и которую он видел под «кислотой».

И тогда все исчезает, и я вдруг горблюсь, и эти огромные пальцы, которые меня держали, вдруг отпускают, и я, словно проснувшись от дурного сна, подскакиваю к Гжесю, догоняю его, хватаю за руку.

Ярецкий падает, утыкается лицом в тонкий слой снега.

– Нет, это какое-то безумие. Вы обезумели. Мы обезумели.

Ольчак останавливается, поворачивается, хватает меня за плечо, сильно, но я знаю, что это не вся его сила, что у него ее куда больше.

– Я должен убедиться, что это правда. Я должен это знать, – прошу я его. – Я должен знать, что мы не обезумели.

– Мы безумны. Это правда. Охуительно правдивая правда, – говорит Гжесь.

– Этот Масловский, это он ее нашел, – говорит Ольчак. – Мацюсь потом в психбольнице подкупил охранника, дал ему бритву.

Они вздергивают Ярецкого с земли. Тот болтается, словно кукла. Им приходится его держать, чтобы он снова не опрокинулся. С губ срывается громкое невнятное бормотание, какое-то возражение.

– Сейчас у него с морды обезболивающее сойдет. Сейчас будет нормально говорить, – отзывается Гжесь.

– А потом, девушка еще и остыть не успела, Бернат Мацюсю деньги начал мыть. И делал с ним дела, пока Кальт не приехал, и Мацюсь к нему не пошел, – говорит Ольчак.

– Нет, – говорит Ярецкий. И, кажется, плачет, потому что это не протяжный вой. И я, кажется, даже знаю, отчего он так несвязно говорит.

– Я должен знать, что мы правы. Я должен знать, если нужно идти дальше, – прошу я Гжеся. Вот-вот начну его умолять. Сделаю все, чтобы только это чувство вернулось. Чувство, что стою прямо. Чувство того, что встаю с земли.

Или, может, оно закончилось как кокаиновый улет. Остался только страх.

Сейчас мы просто убиваем человека, и в этом нет никакого смысла. Сейчас просто мой брат, мой отец – обычные безумцы. И я с ними вместе. Совершенно неожиданно.

– Миколай, сука. Нам пришлось. Думай об этом как о причине для гордости, – Гжесь кладет мне ладонь на лицо.

– Такая, типа, гордость говночиста, нахер, – Ольчак сплевывает.

– Даже если и так, это все равно гордость, – в глазах Гжеся – пожар. Освобожденный Ярецкий начинает идти быстрее, на негнущихся ногах, больное бедро заставляет его заваливаться влево, ему едва удается сохранять равновесие, он напоминает заводную утку; Гжесь какое-то время смотрит на него, смеясь, а потом подбегает и изо всех сил пинает по почкам. Радуется, словно пнул по мячу и забил гол.

Ярецкий снова падает.

– Я знаю, что ты в шоке, что это очень тяжело, но ты мой брат и я тебя люблю, – говорит он мне, повернувшись спиной.

Снова поднимает Ярецкого с земли. Мы идем дальше. С его скоростью, медленно, вбивая ноги в снег, утаптывая землю.

– Этим нужно переболеть. Ужасно тяжело. Тебе словно камень в грудную клетку вшили. Помнишь, вы нашли меня в ванной? Я не из-за Камилы пил. Пил, потому что мы поехали вечером забирать ксендза. Я не хотел его похищать. Но отец сказал: если всех, то всех, – говорит Гжесь.

Ярецкий оглядывается на меня. Смотрит мне в глаза. Они у него набухли от ужаса, вот-вот взорвутся. Ольчак, совершенно внезапно, продолжает свой рассказ: может затем, чтобы в воздухе висели хоть какие-то слова.

– Кальт посадил свою бургомистершу, и Бернат только тогда взъярился, поскольку теперь-то карт ему не раздавали. И пришел к вашему отцу. А ваш отец был против нее с самого начала.

– Ладно, Ольчак, заткнись уже, а то эти твои лекции – бессмысленны, – говорит Гжесь и вдруг останавливается. – Знаешь, где мы?

– Не знаю, – качаю я головой. – Понятия не имею.

– Не узнаешь? – глядит на меня пронзительным взглядом.

Естественно, я узнаю.

Где-то между деревьями мелькает точка, маленький, красный огонек. Мы выходим из-за деревьев, выходим на покрытую инеем поляну с белым горбом возвышения посредине. Тут светлее. Красный глаз – это фонарь на трубе фабрики Берната.

– Холм Псов, – говорю я. – Мы на Холме Псов.

– Знаешь, почему?

– Похоронить пса?

– Нет, похоронить хуйло, который убил девушку, – отвечает Гжесь. – И надеюсь, что псы на это не рассердятся.

– Псы – твари понятливые, – Ольчак снова сплевывает.

Мы подходим к подножию, под Холм Псов. Я вижу дерево на вершине, которое сейчас кажется мертвой рукой, что заканчивается растопыренной ладонью. Я вижу камень у подножья. Горб чудовища, закопанного в земле. Хребет спящего мерзкого дракона.