Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

И вот уже пару месяцев я чувствую себя хорошо. Но у меня все чаще проблемы с равновесием. Как сейчас. Словно бы тело – дезориентировано. Каська подхватывает меня под руку, словно ощутив это.

– Что ты ей еще сказал?

– Ничего. Это глупости, – говорю я. – Действительно глупости.

– Скажи, – просит она.

– Я сказал, что закончил книгу, и спросил, могу ли использовать ее компьютер, чтобы ее перепечатать. Сказал, что когда закончу, могу отослать ей…

– Ты закончил книгу? – спрашивает она, словно бы удивляясь.

Я киваю. Естественно, что закончил.

И, естественно, книга эта – просто куча дерьма. Ладно, возможно, «куча» – это сильно сказано. Такая большая, столовая ложка дерьма. Она, кажется, хуже моей первой книги. Должна была стать книгой о возвращении, а на самом деле – она ни о чем. История там распадается. Человек – то есть я – ходит по городу, в котором когда-то жил. Заглядывает в новые и новые окна. Ищет следы жизни. Встречает призраков. Пытается с ними разговаривать. Сука, да даже смысла нет рассказывать. Это просто фразы. Заняли они, в сумме, полторы тетради. Это совсем немного, но я надеюсь, что – хватит. Должно хватить, потому что больше – не будет. Больше я не сумею. Я должен перепечатать все на компьютере, чтобы отослать файл моему агенту. Это будет еще хуже, чем писать от руки, но когда я это сделаю, он вышлет мне аванс, который выторговал у какого-то очередного издательства. Кучу денег. Примерно пятьдесят тысяч злотых. Я понятия не имею, как он это сделал, и понятия не имею, что с этим буду делать. В любом случае попросил его сказать, что никаких интервью не будет. Никаких снимков. Никаких визитов сюда. Никакой мороки ни мне, ни кому-то другому. Просто: текст, деньги, до свиданья. Я проинформировал его, что может выслать мне один экземпляр.

Гжесь сказал, что повесть неплохая, пожалуй, получше той, хотя он совершенно не понимает, о чем она.

– Как ее назовешь? – спрашивает Каська.

– Это важно? – отвечаю я.

– Важно, – говорит она. – Это охеренно важно.

– «Холм Псов», – отвечаю я, подумав.

– Неплохое название, такое поэтическое, – говорит голос за моей спиной, голос мужчины, голос, словно мороз, голос, который мог бы, захоти он, заморозить всю эту проклевывающуюся травку.

Я разворачиваюсь. Не слышал, как он подъехал. Кальт стоит, опершись об машину, точно так же, как я. Машина – черный БМВ со сверкающими серебристыми дисками, чистыми до блеска. Я уже где-то их видел. Туфли Кальта сверкают, как и его диски. На нем нелепое пальто, красное, почти женское, из тяжелой шерсти. Он напоминает старую женщину, которая вышла в зимний день из костела.

В его машине на заднем сиденье сидит кто-то еще.

– Я вас заметил – вот и остановился, – он разводит руками, как будто извиняясь.

Каська смотрит на него. Видно, что боится. Я открываю дверь, жестом показываю ей, чтобы села внутрь.

– Я хочу только поговорить, – произносит Кальт.

– Со мной? – спрашиваю я.

– Ты уже столько тут, а все еще удивляешься, когда люди останавливаются, чтобы поговорить друг с другом: это маленький город, спросить, как оно, узнать о другом, – клокочет он, слова выскакивают у него изо рта, будто пережеванные старые пружины.

Я перехожу через дорогу. Кальт раскидывает руки, будто собираясь меня обнять, но потом опускает их вдоль тела.

– Чего хочешь? – спрашиваю я.

– Во-первых, хочу извиниться, – говорит он. Вынимает сигарету из серебристого портсигара с выгравированной на нем «К», закуривает. Сигарета воняет гвоздикой. Запах смешивается с вонью из его рта, словно бы у него испорчены все зубы, и с резким запахом освежителя изнутри машины. Я заглядываю ему через плечо. На заднем сиденье сидит Лукаш, брат Мацюся. На парне капюшон, он тупо смотрит в пол.

– Передо мной? За что? Извиняйся перед отцом и братом.

– Это ведь и твой дом тоже, – улыбается он.

– Мой дом.

– Я заеду к вам и дам деньги на ремонт твоему отцу. Мы не должны были так поступать. Поджигать тебе дом. Дом пробста тоже не должны были мазать, собаку убивать. Это было плохо. А когда поступаешь плохо – проигрываешь. Собственно, этому я и научился. А учиться никогда не поздно, – он все еще улыбается, говоря это. Солнце падает ему на волосы и осыпает их искусственным серебром; кажется, что на голове у него парик из елочной мишуры.

– Что он там делает? – тычу я в Лукаша.

– А что ему делать? Он же теперь один как перст.

Из леса доносится подрагивающее щебетание птицы, монотонный, тарахтящий в воздухе сигнал. Звучит похоже на подпорченный компакт. Кальт смотрит в ту сторону.

– Это лазоревка. Blaumeise , – тычет пальцем в лес.

– Что-то еще? – спрашиваю я. – Мне что-то передать отцу?

– Отчего же – отцу? Это ты теперь князь. Владыка и господин севера. Не твой брат. Ты, – втыкает палец мне в солнечное сплетение, я мигом перехватываю его руку.

– Что-то еще? – спрашиваю снова. Гляжу на Каську, перехватываю ее взгляд через опущенное стекло. Его рука холодна, словно бы он несколько минут держал ее в морозильнике. Я разжимаю пальцы, Кальт слегка утрачивает равновесие, опирается о капот машины. Сидящий внутри парень поднимает глаза.

– А вы ловкие, – говорит Кальт. Чуть причмокивает. Я жду, что он скажет дальше.

– Вы ловкие. Твой отец – ловкий. Умело провернул с Булинской. Она не станет упираться насчет референдума, не будет ставить под сомнение его законность, просто отдаст власть Валиновской, а статей – насчет того, что она, мол, убийца, в газетах не будет, в прокуратуре никто не станет говорить, что это она Берната убила, – скалится он.

– Я об этом ничего не знаю, – отвечаю я правду, потому что ничего об этом не знаю.

– Ты тоже ловкий, потому что дураком притворяешься.

– Не притворяюсь.

– Вот же вы навертели. Жена твоя на всю Польшу скандал устроила. Все уже думают, что в Зыборке власть людей убивает. Доказательства найти легко. Посадить парней. Можно это сделать. Хватит простого желания. Булинская напугана, сидит дома. Плачет и в стену смотрит. На тридцать килограммов похудела, так она боится. Несчастная женщина. Глупый, потому что бедный. Бедный, потому что глупый. А кто Берната убил? И брата его – кто убил? И сына? Кто убил всех тех людей? Я их убил? Нет. Я их не убивал, – улыбается он.

– Не знаю, – говорю, и голос мой ломается, а Кальт смеется.

– Я должен тебе сказать, скажу тебе, что я никого не убивал, – он смеется снова. – Всякое я делал, но не убивал никого. Никогда. Отца спроси. Так, чтобы в глаза ему смотреть. И спроси, убивал ли кого Кальт. Говорят, что я журналиста приказал убить. Десять лет назад. В Зыборке. На дискотеке. Да уж, приказал… А теперь говорят, что я Бернатов прикончил. Вот же, vervluchte [132], сука ебаная. Ну, скажи сам. Сам скажи. Скажи.