Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Невероятно, что через два года я написал «Черную, холодную воду». Наверняка кто-то мне ее надиктовал, потому что в сравнении с этим тот текст вполне неплох.

– Отец любит их почитать время от времени, – говорит Гжесь.

– И какой ему нравится больше всего?

– Не знаю, спросишь его сам, – отвечает он.

Я держу тетрадь в руках. Открываю Каське дверь и иду в сторону дома. Останавливаюсь еще на миг, оглядываюсь и вижу их в окне, Гжеся и Камилу – две неподвижные, глядящие друг на друга невыразительные фигуры. Достаточно просто отойти на пару шагов, чтобы принять их просто за пятна на стекле.

– Пойдемте же! – кричит сквозь открытое окно кухни Агата.

Это не имеет особого значения. То, как мы выглядим. То, кто мы такие. Что мы думаем. Все идет по кругу. Только это важно. По кругу, по кругу и по кругу. Я сжимаю в руке каучуковый мячик, размером с теннисный. Сильнее. Слабее. Сильнее. Это реабилитация. Сжимаю этот ебаный мячик с утра до вечера. Потом бросаю его в стену, а он снова возвращается мне в руку. Будут слегка болеть мышцы, срастаться кость.

Сжимай, Юстина. Работай, девушка.

Сжимай руку в кулак, а потом – расслабляй, а потом снова.

– Все нормально? – спрашивает Он.

Я отважна, словно вы.

– Все нормально? – спрашивает Он снова.

Ты его не видишь, Он позади, но ты знаешь, Он сидит в кресле и читает газету. С ногой, заложенной на ногу. Ему не хватает только сигары. Он не может курить, потому что у него вживленный би-пасс. Он носит очки в золотой оправе. Он ужасен.

Вчера ночью я сказала, что Он выглядит как все то, что привело эту страну к краху.

– Эта страна встает с колен, – засмеялся Он.

– Скажи мне, если ты так наслаждаешься собой, отчего тебя не становится меньше?

– Потому что я хорошо сам себя перевариваю.

Не знаю, отчего Он продолжает об этом спрашивать, ведь знает, что все нормально. Он ведь сам мне это сказал. Когда в ту ночь приехал в Зыборк. Когда они бросили того парня в яму. Брат Миколая. Когда я сломала руку. В ту ночь Он нашел меня на обочине, посветил фарами, давая мне знать, что это Он, а может удостоверяясь, что это я. Когда вышел из машины, подошел и осмотрел меня с ног до головы.

– Все уже нормально, – сказал тогда.

– У меня сломана рука, – ответила я.

– Мы едем в больницу. Пойдем.

Я всегда буду думать о нем: «Он». До сих пор не знаю, как его называть. Для него у меня нет никакого названия. Оборота речи. Мне не нравится его имя. Марек. Не подходит ему. Правда, я понятия не имею, какое бы подходило. Вчера ночью я подумала, что, возможно, я должна говорить с ним на «вы». Попыталась – Он ужасно рассвирепел.

– Ты с ним говорила? – спрашивает Он.

Я оборачиваюсь. Нет, Он не читает газету. Играет во что-то на телефоне. Пытается понять, во что играет его одиннадцатилетний сын. Мы увидимся с ним послезавтра.

Большие пальцы его неумело танцуют в воздухе, кончик языка высовывается, Он и сам сейчас выглядит как одиннадцатилетний.

– Да, – киваю я.

Бросаю мячик о стену, рядом с картиной Двурника [133], которую я ненавижу, а Он подпрыгивает в кресле.

Мяч отскакивает от стены, от пола, возвращается в мою ладонь.

– Осторожней, – говорит Он с упреком.

– Да, я с ним говорила.

– И что?

– Не станет ставить палки в колеса.

– Это не тот человек, который бы вообще ставил палки. Он всегда лежал, а ты стояла над ним. Непрерывно, – улыбается Он.

– Я тебе говорила, – я тычу в него пальцем. Я ему говорила. Ни слова о Миколае. Ни одного критического слова о Миколае. Говорила это ему больше раз, чем Он успел спросить, все ли у меня нормально.

– Я получу развод.

Сажусь на пол. Когда делаю это, сквозь руку простреливает резкая боль, словно кто-то воткнул в нее тонкий и длинный провод.

– И что потом? – спрашивает Он.

Я встаю, и Он, наконец, откладывает эту блядскую игру. Подходит ко мне. Даже сейчас, дома, на нем рубаха и штаны от костюма. Садится рядом. По-турецки, смешно.

– И что потом?

– Не знаю, что потом, – отвечаю я.

– Почему ты здесь?

Я тут, потому что Он – моя безопасность, потому что у меня нет другого выхода, потому что мне некуда идти.

– Потому что ты этого хочешь, – говорю я ему.

– Нет, уж точно – не из-за этого, – отвечает Он. – Наверняка.

Его голос такой низкий, что когда Он говорит, тот всегда звучит так, словно бы его владелец шутит, словно пародирует кого-то.

– На самом деле это он всегда сопротивлялся, – говорю я.

Он ничего не говорит, ждет, что я скажу дальше.

Я осматриваю комнату. Люблю ее, но исключительно когда стою, потому что когда я лежу или сижу, то чувствую, что все, что в ней есть, возвышается надо мной. Тяжелая деревянная мебель. Полки с книгами. Кухня. Большие окна с видом на Саскую Кемпу. Я тогда чувствую, что все, что находится в этом помещении, устроило заговор и вот-вот на меня упадет.

Как деревья в лесу.

– Я должна была его шантажировать.

– Ты его любишь? – спрашивает Он.

– Я никогда никого не любила, Марек, – отвечаю я, сама не зная почему.

Он придвигается. Садится напротив меня. Мы сейчас выглядим как на какой-то глупой форме терапии. Я не знаю, собственно, отчего думаю о том, как мы выглядим.

На самом деле я прячу за одни мысли другие, и мне это не слишком-то удается.

Я думаю о яме, выкопанной в земле, и о связанном человеке. Думаю о больных и несчастных людях.

Думаю об этом каждый день. О том, что когда я выйду из дома и поверну на ту улицу, на которую нужно – то увижу Зыборк.

Порой мне хочется блевать, порой – нет.

Когда мне хочется блевать, я бегу в туалет и всовываю в рот два пальца.

Когда блюю, думаю о том, что блюю, так как не понимаю.

Кто кого убил на самом деле? Кто на самом деле убийца? Вопросы, на которые можно найти ответ – это ненастоящие вопросы.

Между убийством и рождением расстояние не больше, чем между ногтем и кожей.

Миколай. Нельзя спасать падших. Человек тем самым уничтожает целые годы своей жизни. Уничтожает себя.

Бедный человек. Он неподвижен, его просто толкают вперед.

Долгое время я чувствовала, что никому не могу об этом рассказать. Не только из-за Миколая. Из-за тех людей. Из-за того, что мне все еще их жаль. Я их не боялась. Знала – и все еще знаю, что они никогда не обидят невиновного человека. Может, они уже закончили. Может, больше не обидят никого.

Более того, бывали минуты, когда я подумывала, что они могут оказаться правы. Что те люди, из дома, который стоит в нескольких минутах ходьбы отсюда, люди из Клуба Винни Пуха, тоже должны быть брошены в яму в земле. Облиты бензином. Сожжены. Впрочем, я не могла об этом говорить, если бы я кому-то сказала об этом, пришлось бы делать вид перед самой собой, что я это понимаю.