Виктор Точинов - Темные игры – 3 (сборник)

— Но тогда ты смог вернуться на три года назад и все изменить... А на семьдесят пять лет назад вернуться сможешь?

Показалось, что в темных глазах джинна что-то мелькнуло... Непонимание? Опасение? Наверное, Владимиру Алексеевичу очень хотелось увидеть нечто в этом духе, вот и увидел.

— Смогу, — коротко, без обычной своей витиеватости, произнес Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб.

Площадь им. тов. Намбалдоева была невелика — шириной как футбольное поле, длиной чуть поменьше — и очередь занимала ее всю. Очередь, с ее изгибами и извивами, казалась гигантской змеей, засунутой в мясорубку — в здание бывшего медресе. Мясорубка вращалась, хоть и крайне медленно, и потихоньку перемалывала рептилию... Но змея не желала сдаваться и неутомимо отращивала и отращивала хвост.

В очереди стояли неделями: прием был по вторникам и четвергам, длился четыре часа, но и в неприсутственные дни и часы никто не расходился. Здесь ели. Здесь спали. Здесь жили. Если и отлучались, то лишь поставив кого-то надежного на свое место. Иначе, вернувшись, можно было встретить холодные взгляды стоявших рядом людей — вроде бы и познакомившихся меж собой, и поделившихся с соседями своими бедами, но... Холодные взгляды и холодные слова: «Вас тут не стояло!»

Здесь каждый был сам за себя.

Мясорубка, неспешно перемалывавшая очередь-змею, называлась КОМПОПЭЛ. Комиссия по делам перемещенных и эвакуированных лиц.

Перемещенных в Ташкенте хватало... Эвакуированных тоже. И жизнь у них была далеко не райской...

Хотя поначалу, по приезде, Вольке Костылькову и его матери казалось: попали в рай. Поезд тащился по бесконечным и унылым казахстанским равнинам, уже заснеженным, уже с клубящейся поземкой, в едва отапливаемых вагонах было чуть теплее, чем на улице, эвакуируемые кутались во все, что имели... Приехали — а в Ташкенте зеленеют деревья. И мухи летают. И плюс двадцать. В начале декабря... И базар ломится от дешевой еды. Ну разве не рай?

Позже выяснилось, что у рая есть изнанка, темная и мрачная.

Ташкент был переполнен беженцами... Не имеющие рабочих специальностей устраивались с большим трудом. Волькина мать работала, пока могла, уборщицей на полставки в райпотребсоюзе, — денег едва хватало, чтобы отоварить продуктовые карточки.

Волька учился. Считалось, что учился... Старшеклассников — а он ходил уже в восьмой — постоянно снимали с занятий на всевозможные работы. После школы сидел с двухлетней Маришкой, пока мать отрабатывала свои полставки в потребсоюзе. Ясли были несбыточной мечтой.

Утешало одно: отец жив, его письма с Южного фронта регулярно приходили.

Потом мать заболела. Пневмония. Едва поправилась... даже нет, не поправилась, едва встала на ноги, — заболела Маришка. Скудная, но кое-как налаженная жизнь рухнула. Денег не стало. Одно время выручал базар, но вещей, которые можно было там продать, становилось все меньше. Маришка плакала, недоедала. Отцовские письма перестали доходить, они успокаивали друг друга: на Юге большое наступление, вот-вот выбьют фашистов из Харькова, отцу не до переписки...

А рядом иные эвакуированные (ровесники Вольки и парни чуть постарше) вели жизнь вольготную и полную опасных приключений. Сбивались в компании и пиратствовали ночами близ товарной станции: там, где поезда еще не успевали набрать полный ход, вскакивали на ходу и «бомбили» вагоны с продуктами и промтоварами, спасались от погонь и засад вохры и милиции, жестоко — с цепями, ножами, кастетами — дрались за место под солнцем с местной шпаной, промышлявшей тем же самым.

Эти ребята жили весело, на широкую ногу, нужды ни в чем не знали. Обычно веселье долгим не бывало. Одни падали во время лихих «абордажей» и гибли под колесами, других ловили, судили, давали недетские сроки, двоих или троих, уже совершеннолетних, даже расстреляли. Но взамен появлялись новые любители ночных приключений — эвакуированная молодежь исправно поставляла рекрутов.

Звали и Вольку Костылькова присоединиться к такой рисковой компании, и не один раз... Он отказывался. Хотя в последнее время засомневался... Жизнь подтолкнула к самому-самому краю обрыва. Мать собиралась выйти на работу — не долечившись толком, и Волька понимал: долго на тамошних сквозняках ей не потрудиться, болезнь вернется, и...

Да тут еще громом среди ясного неба ударила весть: немцы взяли Ростов... А вот Харьков по радио упоминать перестали, словно и не было майского наступления и боев на подступах к городу... На Южном фронте творилось что-то странное и неприятное. Отец по-прежнему не писал. Уклончивые сводки Информбюро оптимизма не добавляли.

«Бомбить» вагоны он не пошел. Отправился в КОМПОПЭЛ, шесть дней отстоял в очереди, попал наконец на финишную прямую, во внутренний дворик бывшего медресе... Если не в этот вторник, то уж в четверг точно пробьется на прием к товарищу Умарову. Попросит, чтобы матери нашли работу по специальности — есть же здесь музеи, в конце концов? — не может не найтись дела для дипломированного искусствоведа...

Про товарища Умарова говорили, что он может «войти в положение», причем без почти обязательного в здешних краях подношения.

«ЗиС-101» тов. Умарова прибыл с почти сорокаминутным опозданием, вкатил во дворик. Народ подался в стороны, расступился, давая проехать.

Первыми из машины выскочили два рослых и плечистых молодца — в форме, в фуражках с синими околышами. Раскинув руки, двинулись на толпу, оттесняя ее еще дальше, освобождая проход к крыльцу. Толпа отступала охотно, без ропота.

Тем временем из машины неторопливо выгрузился сам товарищ Умаров. Был он в летах, носил полувоенный костюм: френч с накладными карманами, галифе, хромовые сапоги.

Седые усы и бородка делали председателя КОМПОПЭЛа чем-то похожим на всесоюзного старосту товарища Калинина... И еще на кого-то он показался Вольке очень похожим...

Да нет, не может быть...

Точно, он... Но как...

Волька решился и крикнул: «Хоттабыч!», — в самый последний момент, когда тов. Умаров уже поднялся на крыльцо и готовился пройти в дверь. Крик получился негромким и каким-то неуверенным, и почти потонул в гомоне толпы.

Однако Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб его услышал.

— А как же Управление Севморпути? — спросил Волька; говорил он не слишком внятно, стол был завален разнообразнейшей снедью, грех было не угоститься. — И как же твоя мечта работать радистом на полярной станции?

— Трудные времена наступили для страны, что стала мне второй родиной, о драгоценнейший, — ответил джинн. — Я помогаю ей, чем могу и где могу... Пусть немногим, но от чистой души и с горячей благодарностью в сердце.