Виктор Точинов - Темные игры – 3 (сборник)

— Мне казалось, что ты можешь куда больше... Что ты можешь сделать так, чтобы не было вообще ничего... ни войны, ни голода, ни эвакуации...

— Мог, о драгоценнейший... Мог. Но не ты ли, о Волька ибн Алеша, взял с меня клятву, что я, недостойный, не стану больше применять свои волшебные умения, ни по своей воле, ни по чьей-либо еще? И разве не поклялся я величайшим из имен Аллаха, что будет по словам твоим?

Да, такая клятва прозвучала, — когда два года назад оба решили, что каждый пойдет теперь своим путем... Волька опасался, что иначе без его пригляда старик наломает дров, и еще каких.

— Мог бы уж сделать один раз исключение...

— Джинны, да будет тебе известно, никогда не нарушают своих клятв. И не делают из них исключений.

— А если я освобожу тебя от клятвы?

— Увы мне, недостойному... Освободиться и освободить от нее ни в моих, ни в твоих силах.

— И совсем-совсем ничего нельзя сделать?

Джинн призадумался... Волька, позабыв о еде, напряженно следил за его лицом. Что за несправедливость?! Целый год этот вздорный старик изводил его непрошенными и бесполезными чудесами, а теперь, когда позарез нужно чудо — не лично Вольке Костылькову, а всей стране — вот как все оборачивается... Ну придумай же что-нибудь, Хоттабыч!

И тот придумал.

Оказывается, еще находясь в заточении, в самом его конце — почувствовав, что сосуд поднимают со дна реки — Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб принес другую клятву, не менее прочную: кто бы ни оказался его спасителем и избавителем, он, джинн, обязуется исполнять его желания, любые, — но по одному раз в двенадцать лет, до тех пор, пока длятся дни спасителя, да продлит их Аллах на долгие-долгие годы.

И эта клятва не отменяет вторую, но все же оставляет маленькую лазейку...

— Хорошенько подумай над своим желанием, о драгоценнейший. Не ошибись, ибо возможность исправить ошибку появится не скоро.

— Но я ведь уже пожелал... — растерянно произнес Волька. — Ну, насчет матери...

— Забота о родителях — лишь одно из твоих неисчислимых достоинств, и я уверен, что от твоих потомков тебе, о драгоценнейший, воздастся за то сторицей! Однако в помощи моей ничего чудесного и волшебного не будет, достаточно сделать один звонок, а я уже давно перестал считать телефон волшебством и чудом... Так что твое желание остается за тобой, можешь произнести его сейчас, можешь неторопливо поразмыслить над ним под сенью твоего благословенного дома.

— Придумаю здесь, — пообещал Волька, — подожди секундочку...

Ага, под сенью дома... А потом еще неделю дневать и ночевать на площади, чтобы хотя бы втиснуться во внутренний дворик?

Но что пожелать? Здоровья и хорошей работы для матери? Так с работой и без того Хоттабыч пособит... Или попросить, чтобы отец пришел с фронта живым и невредимым? Мелко, мелко, комсомолец Костыльков, мелко и эгоистично...

— Я хочу, чтобы мы победили, — сказал он уверено и твердо. — Чтобы как можно быстрее сломали хребет Гитлеру и чтобы настал мир.

— Да будет по словам твоим! — торжественно произнес джинн.

Он выдернул волосок из бородки, делавшей его похожим на всесоюзного старосту товарища Калинина, разорвал на множество мелких частей, подбросил их в воздух...

Обрывки, странным образом умножившись в числе, метельным вихрем закружились по кабинету, Волька невольно зажмурился, а когда открыл глаза, мир вокруг стал немного другим.

На френче Хоттабыча появился орден Трудового Красного Знамени, раньше его не было. Массивная хрустальная пепельница, стоявшая на столе, обернулась бронзовой, и само дерево стола приобрело несколько иной оттенок... А в остальном все вроде бы осталось прежним.

— С нетерпением буду ждать нашей встречи через двенадцать лет, о драгоценнейший! — Джинн словно невзначай посмотрел на часы, украшавшие стену (Волька уже не понимал: были эти часы изначально или только что появились?).

— Как и где мне найти тебя, Хоттабыч? Надо бы заранее договориться...

— Предлагаю, о Волька ибн Алеша, встречаться раз в двенадцать лет на том месте, в тот день лета и в тот час утра, где и когда ты, о благословеннейший среди ныряльщиков, извлек сосуд с недостойным из речных глубин...

На том и порешили.

Когда Волька вышел из бывшего медресе, громадная очередь никуда не подевалась. А из репродукторов на столбах не звучали победные марши и торжественный голос Левитана не сообщал о взятии Берлина...

Но с того дня все лето с фронтов приходили вести о победах. Белгородско-Харьковский котел! Ростовский котел! Более миллиона гитлеровцев и их союзников в окружении — три немецких армии, в том числе танковая, и одна турецкая, и пара румынских дивизий! Застрелившийся фельдмаршал Паулюс! Фельдмаршал фон Клейст на пару с маршалом Чакмак-пашой — во главе бесконечной колонны пленных, бредущих по улицам Москвы!

Разумеется, теми громкими победами война не закончилось, и хребет Гитлеру ломали еще более года. Но сломали, и 6 ноября — как раз под годовщину Революции — красное знамя затрепетало над Рейхстагом... А самое главное — отец вернулся с фронта живым, даже не раненым!

Лишь одно Владимир Алексеевич знал точно: категорически нельзя желать ничего для себя... В пятьдесят четвертом он пожелал... даже, скорее, не для себя... больше для отца...

Отца арестовали в пятьдесят первом, во время третьей волны «ленинградского дела». К Ленинграду тот отношения не имел, к Госплану тоже, — и семья надеялась: разберутся, поймут, что ошиблись, выпустят...

Дали отцу десять лет. Без суда, без адвоката, без прений сторон, — ОСО проштамповало приговор. Норильлаг, строительство громадного металлургического комбината, — на вечной мерзлоте, в бесплодной тундре.

Мальчишкой Волька Костыльков мечтал: когда подрастет, он сам где-то в далёких сибирских просторах, в суровых боях с природой будет возводить новый гигант советской индустрии. И, конечно же, окажется в первых рядах ударников этой стройки, стахановцев, — а если в трескучие морозы или свирепые бураны кое-кто вздумает сдавать темпы, ему будут говорить: «Стыдитесь, товарищ! Берите пример с показательной бригады Владимира Костылькова…»

Наивный мечтатель-пионер тогда не догадывался, как и кто строит индустриальные гиганты на мерзлоте, в суровых боях с природой. И тем более не подозревал, что отец на шестом десятке угодит в подневольные строители... А о том, что каждый третий зек из Норильлага не возвращался, вообще узнал многие годы спустя.

Из института Володю исключили с последнего, выпускного курса. У матери начались проблемы на работе, у Маришки — в школе. Он нетерпеливо, вычеркивая дни в календаре, выждал три года. Джинн не подвел, пунктуально явился в назначенное место — прикатил, сам сидя за рулем новенькой «Победы». Володя попросил: пусть всего, что последние три года происходит с их семьей, — не будет. Пусть все будет иначе...