Александр Бушков - Царица темной реки

– А вы откуда, если не секрет? – спросил я, твердо решив кое о чем с ним поговорить, но не заходить в лоб.

– Да какой там секрет, – сказал старшина. – В район вызывали, у меня второй день телефон подключен. Формы пока не дождался, а вот регалия вдруг нашла…

И легонечко выпятил грудь с той самой скромной горделивостью, что была мне давно и прекрасно знакома и встречала в душе лишь понимание. Только сейчас я обратил внимание, что на груди у него красуется медаль «Партизану Отечественной войны», причем первой степени. За войну так привыкаешь к наградам на груди окружающих, что особо за них взглядом и не зацепляешься.

– Поздравляю, товарищ старшина, – сказал я искренне.

Уж я‑то его понимал. Первая награда – это… Не знаю, с чем и сравнить, как объяснить. Особые ощущения. Непередаваемые. Кто не испытывал, в полной мере не поймет.

– Спасибо на добром слове, – сказал он. – Так вот, неожиданно совсем. Кто бы о наградах думал, когда партизанили, кто б вообще думал, что будет такая медаль… Как вам у нас живется-можется?

– Как на курорте, – сказал я совершенно искренне. И решил, что пора и в лобовую. – Тишина, как будто никакой войны, между нами говоря, кой-чего испить можно, порыбачил даже вот… И девушки у вас красивые. А что вы скажете, товарищ старшина, про Алесю-хуторянку? Уж такая она у вас знаменитость, что даже речку в ее честь Алесиной называют, своими ушами слышал…

Он ответил не сразу, и в глазах вновь промелькнула та самая милицейская цепкость:

– От оно как… Познакомились уже? В деревне или на речке?

– Собственно говоря, и не знакомились еще, – сказал я. – Просто-напросто видел на реке. Я рыбачил, а она купалась. «В деревне», вы сказали? Она что же, и в деревне бывает?

Он снова промедлил, но в конце концов ответил:

– Не то что бывает, а случается, по неделям у бабки Лявонихи живет. Не то чтобы родная бабка, однако ж дальняя родня.

– Батька у нее, я слышал, суровый? Как же дозволяет?

– Попробуй не дозволь ей… Девушка нешуточного норова (и снова этот цепкий, пытливый взгляд). Товарищ старший лейтенант, а ничего будет, если мы поговорим без званий и службы? Как два мужика просто?

– Ничего, – сказал я. – Вообще, какая служба, если мы с вами по разным ведомствам и вы мне ни с какого боку не подчинены?

– Отож… Рыгор Миколаич, я уж, как ляхи выражаются, валю с моста… [6]Что, зацепила она вас?

– Да не сказал бы, – честно ответил я. – Просто… Очень уж красивая. Хотел побольше разузнать, так как-то, по мужской инерции…

Мне показалось, что он облегченно вздохнул, но постарался этого не показать:

– Это хорошо, это ладненько. Вот и не зацепляйтесь. Выбачайце [7]уж, что я так вот откровенно, однако ж… Вы, конечно, боевой офицер, всю войну прошли, наградами не обижены, но по годочкам-то я вам в отцы гожусь. Вам двадцать первый будет?

– Двадцать второй.

– Невелика разница, – сказал он серьезно. – Кроме школы да войны и не видели жизни. Военный опыт – он серьезный, но все ж, может согласитесь, однобокий.

– Соглашусь, – сказал я.

– Вот это правильно. Неглупый вы человек, Рыгор Миколаич, другой, поглаже умом, в обиды бы пошел… Вот. А мне до полусотни всего-то четыре зимы, и жизнь я повидал со всех сторон и всяко. Понимаю: после всего военного вам, молодым, на всю катушку отдохнуть хочется, всех радостей жизни отпробовать, и желательно полной ложкой. Тем более что вам, в отличие от меня, скоро опять в полым с головой… Вот Катря, хозяйка ваша – молодая, красивая, вдовая и, что немаловажно, незатейливая, по мужскому плечу соскучилась. Неужто ж не зацепляет?

– Не без того, – признался я.

– И ладненько! Забудьте вы про Алесю, душевно вас прошу…

– Что, настолько уж батька суров?

– Да если бы… Уж вам-то что сурового батьки бояться – три года воюете, навидались, я так думаю, того и сего поопаснее суровых батек. И кабур у вас не пустой, и скорострелка на плече… Не в батьке дело, а в самой Алесе. Как бы вам… И слов‑то не подберешь. Путаная она. Божечки упаси, я не говорю, что гулящая или что похожее. Путаная, затейливая… Не стоит с такой связываться. Боком выйдет.

«А ведь ты что-то такое знаешь, – подумал я. – Но никогда не скажешь. Потому что местный до мозга костей, и это иногда во главе угла, а уж потом все остальное, синяя форма и наган в кобуре в том числе. А я чужак, сегодня здесь, а завтра за тридевять земель». Сам деревенский, иные нюансики крепенько понимаю, они везде одинаковы, давно убедился…

– Коли уж пошел откровенный мужской разговор… – сказал я, – и в отцы вы мне впрямь годились, и жизни повидали больше. Как на духу – у меня с Катрей и в самом деле, очень похоже, намечается. Может, даже уже сегодня решится, к тому идет… И не нужна мне Алеся, и не зацепляет она меня…

Он прямо-таки просиял:

– Преотлично все складывается, лучше не надо! Садитесь в люльку, Рыгор Миколаич, враз довезу до деревни, до самого Катриного дома. Что вам ноги бить, если вот они, три колеса и мотор…

…Наловленную нами рыбу чистила на кухне у Катри наша санинструктор Людочка. Катря этого просто не умела, в жизни не делала, они ж рыбу совершенно не ловили. Однако когда я ее позвал отпробовать с нами уху, отнекиваться не стала, наоборот, видно было, что ей интересно попробовать рыбы (она правда говорила, что в раннем-раннем детстве, смутно помнит, отец ловил рыбу, мать жарила. Но тут же добавила, что это могло и присниться – воспоминания из раннего детства не всегда правда, по себе знаю). И ничуть не протестовала, что Люда у нее на кухне этим занимается – и какое-то время с нескрываемым любопытством за Людой наблюдала – такое зрелище ей выпало впервые в жизни.

А я тем временем думал: значит, не секта, что-то другое. Будь это секта, Катря ни за что не пустила бы на кухню Люду с рыбой. Те брянские сектанты категорически бы воспротивились – как ни один старовер не допустит, чтобы у него в доме дымили табачищем.

Люда увлеченно трудилась, засучив рукава гимнастерки, и получалось у нее отлично – Катрин старенький и сточенный, но хорошо наточенный мною ножик прямо-таки порхал в ее ловких пальцах, чешуя не разлеталась куда попало, а сыпалась на стол, застланный нашими дивизионными газетами. Ну, что вы хотите – Люда была родом с Дальнего Востока, из прибрежного села, рыбу чистить привыкла с детства, а когда закончила восьмилетку, работать пошла раздельщицей в рыболовецкий колхоз, где трудились ее родители.

Катря чуть ли не завороженно смотрела на нее – а я смотрел на Катрю…

Писаной красавицей ее не назовешь, но очень была симпатичная, темноволосая и темноглазая, с девичьей фигуркой. Меня к ней сразу потянуло, она это чувствовала, всё понимала и дала почувствовать, что долгого сопротивления я не встречу – вот только для приличия (вслух это, конечно, не высказывалось, но оба мы прекрасно понимали) должна быть пара дней ухаживаний. Так что там, на дороге, Деменчуку я ничуть не прихвастнул: все должно было вскоре решиться, может быть, даже сегодня. Она ж, как и я, точно знала, чего хотела – не девушка, а молодая вдова военного времени. С мужем прожила всего ничего, пару месяцев, детей завести не успели. В мае сорок первого его забрали в армию, а в сентябре убило его где-то на Украине. Катря даже похоронку получила, так что ни на что не надеялась. Не то что другие, замечу. В первые пару месяцев войны люди целыми полками пропадали бесследно, и похоронок практически не слали. Кто бы этим озабочивался в той неразберихе? Так что у родных и близких всегда оставалась надежда: письма не приходят, но вдруг в плену? Или в партизанах? (Порой так и оказывалось.) Ну а Катря, повторяю, ни на что уже не надеялась и за три почти года отгоревать успела. (Нужно сказать, что на военных дорогах попадались мне и молодушки, жившие по принципу «Может, и моего кто приголубит». В каком-то кинофильме это даже прозвучало – и ведь из жизни взято, знали эти молодушки, что живы их мужья, но вот так именно и жили, и язык не повернется их за это упрекать, реальная наша жизнь сплошь и рядом не похожа на душещипательные, лирические книги.)