Александр Бушков - Царица темной реки

А за башней лежал, тщательно примотанный веревкой, преогромный сомище. Стах не то что не приврал, а даже малость преуменьшил: рыбина не то что «повыше человека будет», а, с ходу прикидывая, самое малое в полтора человеческих роста (а в старые времена, писали знающие люди, обитали и побольше). Впервые я сома видел, если можно так выразиться, вживую (хотя он явно уже уснул, ни хвостом не шевелил, ни плавниками). В точности как на картинках: широкий лоб, толстые губья, усы в локоть, спина покрыта костяными бляшками, хвост и плавники могучие. Красавец! И плевать, что не на удочку. Фотоаппарат у нас был, трофейный немецкий, а Гафур до войны как раз фотографом работал, так что снимков сделал уже немало, тайком от начальства и «Смерша», конечно (во время войны запрещалось вести дневники и иметь фотоаппарат, если ты не фронтовой корреспондент – правда, оба запрета потихоньку нарушались). Так что сделает не один снимок нас с добычей, а целую серию, в разных видах.

Игорь ловко, привычно выбрался из своего люка головой вперед, подошел ко мне и сказал не без понятного простительного самодовольства:

– Вот такого дядю взяли, командир. С одной гранаты взяли, как миленький всплыл кверху брюхом. Там обрывчик, ну, мы подождали, когда его течением к ровному берегу вынесет, подцепили багром. Тяжеленный, черт, все руки отмотал, пока тащили и на броню поднимали. Тут не только гарнизону хватит выше крыши – еще и на свадьбу останется.

– А пожалуй что, – сказал я. – Вот только разделывать замучаемся…

– Зато – законная добыча. Ничего, финки у нас вострые. В четыре ножа мы его…

И замолчал – у меня за спиной раздался громкий женский возглас, чуть ли не крик. Я мигом обернулся. В дверях стояла Катря, накинувшая на плечи поверх ночной сорочки большую шаль, непричесанная, босая. Я встревожился – с первого взгляда было видно, что она сама не своя: бледная как полотно, глаза на пол-лица, и в них – никаких сомнений – страх. Таращилась через мое плечо на самоходку – то есть, ясно, на сома – как загипнотизированная. У нее вырвалось:

– Так это вы ее… – ойкнула и даже зажала рот ладошкой.

И как это прикажете понимать? Это «ее»? Сом всегда был «он», как и иная прочая рыба. Это у зверья оленихи, медведицы и прочие лосихи, а рыба, так уж довелось, именуется в мужском роде. Иная, правда, в женском, как горбуша и кета, камбала и барабулька, но я отродясь не слышал и не читал про «сомих».

А впрочем, долго я не раздумывал – дураку ясно: что-то тут никак не зер гут… В два прыжка оказался рядом, обнял и прижал к себе – и сразу почувствовал, что ее трясет крупной дрожью, словно оказалась на лютом морозе. Спросил как мог ласково:

– Да что такое, Катрусь?

Она отстранилась, заглянула мне в лицо большущими глазищами, в которых по-прежнему плескался страх, тихонько спросила:

– Вы что, хотите ко мне на подворье его нести?

Я отметил, что сом стал уже «он». Сказал:

– Да собирались вообще-то. Его ж разделывать надо…

– Не надо! – отчаянно вскрикнула она уже во весь голос и продолжала так же громко: – Рыгор, Христом-Богом прошу: уберите его подальше куда-нибудь! Ну хочешь, я на колени встану?

– Да что ты, зачем? – произнес я в совершеннейшей растерянности. – В чем дело, Катрусь? Ты ж вчера рыбу ела за здорово живешь…

– Рыба рыбе рознь, – ответила она дрожащим голосом. – Та была обыкновенная, а этот – дурная рыбина, клятая. Убери ты его подальше, я тебя прошу!

Я оглянулся. Троица моих орлов стояла возле самоходки и смотрела на нас уже без тени улыбки.

– Ну ладно, ладно, – сказал я мягко, примирительно. – Сейчас уберу, раз ты так хочешь…

Ни черта я не понимал, но видел, что ее прямо-таки колотит нешуточный страх, будто привидение увидела. Сошел с крылечка, скорым шагом подошел к своим и тихо спросил:

– Слышали?

– Слышали и видели, – мрачно отозвался Игорь. – Что-то тут не так, хотя и не пойму, что. Полное впечатление, что от страха себя не помнит…

– Вот именно, – сказал я. – Вы ж наверняка уже знаете, что у них с рекой какие-то дурацкие суеверия связаны? Выходит, и с рыбой тоже.

– Да уж, немного наслышаны, – ответил он, и Гафур с Полыниным согласно кивнули. – Прямо-таки древние времена, поверья первобытных народов… Но вчера-то она рыбу ела и уху как ни в чем не бывало.

– Слышали же? – спросил я. – Оказывается, есть обыкновенная рыба, которую есть можно, а наш сом, изволите ли видеть, совсем другая, клятая… И ничего тут не поделаешь, глубоко это в них сидит и давненько… Придется, пожалуй что, рыбину куда-нибудь передислоцировать, а?

– О чем разговор, командир? – сказал Игорь. – Если она так болезненно на сома реагирует, не тащить же его во двор нахалом? Спокойствие красивой женщины – прежде всего. У кого-нибудь из наших хозяев да пристроим. Не все ж здесь, я думаю, такие суеверные, как твоя хозяюшка… За мной, орлы!

Он первым повернулся к самоходке, схватился обеими руками за ствол пушки, подтянулся и ногами вперед нырнул в люк. Гафур с Полыниным запрыгнули на броню, взревел мотор, самоходка выпустила чадный клуб дыма и укатила. Я подошел к Катре, приобнял за плечи и повел в избу, приговаривая:

– Ну вот видишь, все в порядке, увезли твою клятую рыбину, и больше ты ее в жизни не увидишь… Ну, успокойся, Катрусь, я тебя душевно прошу…

Кажется, она немного успокоилась – и едва мы вошли в дом, направилась в горницу. Двери там не было, и я видел, что она подошла к висевшей в углу потемневшей от времени большой иконе (так что даже и не разберешь, кто именно на ней изображен, различается только смутный силуэт с нимбом, поднятой в благословении рукой и книгой в другой), молитвенно сложила ладони и стала что-то шептать.

Я атеист, им и посейчас остаюсь (с некоторыми оговорками), но не стоит мешать верующему человеку в общении с небесами, особенно если это близкая тебе женщина. Давно прошли те времена, когда славная советская пионерия маршировала, браво распевая:

Кстати, есть, мне кажется, в этой песенке определенная нелогичность. С одной стороны, Бога нет. С другой, если «залезем и разгоним», значит, есть кого разгонять, причем во множественном числе? В общем, сейчас отношение к церкви было со стороны власти совсем другое, и чувства верующих следовало уважать. А посему я, чуть поразмыслив, ушел на кухню и принялся выполнять за Катрю ее утренние хозяйские обязанности: стал растапливать печку, чтобы разогреть на завтрак суп да кашу (и туда и туда собирался снова вбить пайковой тушенки). Сухой паек нам на неделю выдали приличный, обещали, если задержимся дольше, подбросить еще – да и в райцентре, когда мы вышибли оттуда немцев, обнаружился их продовольственный склад, и мы, опередив на гусеницах пехоту, разжились всякой всячиной (вот только табачок там оказался – дрянной немецкий эрзац из пропитанной никотином резаной бумаги, и никто на него не польстился). Вскоре появилась Катря, уже причесанная, в сорочке и юбке, вроде бы успокоившаяся, выглядевшая как обычно. Пошла было к рукомойнику, но задержалась возле меня, сидевшего на корточках и шуровавшего кочергой уже занявшиеся поленья. Положила мне руку на плечо: