Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

— Как Стасик? — спрашивает Алина. — С отцом нормально? И с… этой?

— Настя, — говорит Наташа ровно. — С мачехой хорошо, к Игорю заново привыкает. Настя ему уже форму на сентябрь купила, учебники, у них лицей хороший прямо под окнами. За год к университету подготовится. Насте рожать уже вот-вот, Стас помогать будет, он любит маленьких. Когда Анютка родилась, ему четыре года было, и то он ее с рук не спускал. Теперь большой уже, будет у него снова сестрёнка. Всё у них будет хорошо.

— А… ты? — тихо спрашивает Алина. Наташа невесело улыбается. Как объяснить, что её уже нет, что она истончилась, иссякла, впиталась в землю вместе с кровью, которую она каждый вечер ходит и льёт на сухую землю игровой площадки, чтобы к ней вышла мёртвая девочка, похожая на её дочь. Чтобы слушать тоскливый потусторонний шепот, чтобы кивать и говорить — да, да, я мама, расскажи мне, кто тебя обидел.

— Чего у тебя рука-то не заживает? — спрашивает Алина, как будто прочитав ее мысли. — Вон опять кровь сквозь бинты проступает.

Наташа не успевает ничего ответить, все хлопают, чиновник закончил речь.

— Спасибо вам, Пётр Михайлович! — на эстраду к нему поднимается начальник лагеря, грузный старик, имени которого Наташа не помнит. — Ведь наш лагерь снова распахнул свои ворота для тех, кто в нужде, только благодаря энергии и доброте таких, как вы. Двести семь человек нашли здесь хлеб и кров, я считаю это большим политическим достижением. Давайте, товарищи, то есть дамы и господа, хотя в основном, конечно, дамы, похлопаем Петру Михайловичу Репину, выдающемуся уроженцу нашего города, а также, в чём-то, этого лагеря. Я ведь помню вас еще просто Петей, вожатым шестого отряда одним жарким летом. Вы тогда еще хотели стать хирургом, да?

— Мои возможности и… понимание моего призвания изменились, — говорит высокий, еще довольно молодой заместитель мэра. Скользя глазами по толпе, он останавливается на Наташе и медленная холодная улыбка раздвигает его губы. Наташино сердце бьется сильнее, кровь пульсирует толчками, повязка на руке начинает быстро намокать. Поднимается ветер, гнёт ветки тополей вокруг эстрады, рвёт листья, завывает в изгибах металлической крыши. Наташа сглатывает, не в силах отвести взгляд.

Кто-то трогает сзади ее за плечо, берёт за руку, тянет за собой. Она механически переступает, потом оглядывается, моргая.

— Что с тобой? — спрашивает Дима Фирсов. Он гладко выбрит и одет в чистое. Он смотрит ей в лицо, как будто чего-то ищет. Наташа отнимает руку, он вздыхает.

— Второй раз мне в этом лагере сердце разбивают. Что ж за место такое, и чего меня сюда вечно так тянет? Даже когда тут все было закрыто и заброшено, тянуло. Приду вечером после работы, через забор перелезу и сижу часами, как дурак, на той площадке рядом с грёбаным клоуном. Как будто мне снова пятнадцать, и она… А теперь ты…

Он чуть не плачет, Наташе хочется взять его лицо в ладони, разгладить морщины, провести пальцем по губам. Но она не может — вокруг полно народу и ей трудно дышать — взгляд человека в дорогом сером костюме буравит её спину, проворачивается между лопатками, как тёмный клинок назгула.

Последний костер готовили тщательно и масштабно, как новогоднюю ёлку. Грузовик привез доски, их облили каким-то горючим составом, и к вечеру вожатые выстроили из них огромную треугольную конструкцию, похожую на индейский вигвам.

— Фиг вам, — сказала Оля Волкова, тяжело дыша. — Не буду больше толкать, пусть теперь Лерка.

Лера вылезла из вагончика карусели, встала в середину, взялась руками за кольцо, потянула. Карусель завертелась со скрипом, неохотно. Жёлтый клоун смеялся издевательски.

— Ох, раскормила вас за смену тетя Маша, — пробурчала Лера. — Тяжелые стали, не сдвинуть. Домой вернетесь, мамки не узнают.

— Тебя бы узнала, — резко ответила Ольга. Она и вправду поправилась за лето и любая шутка про вес ее сильно задевала. — Твоя-то так и не приехала ни разу, вот как ты ей нужна очень.

— Ну вас, — обиделась Лера, перестала крутить карусель, пошла обратно к корпусу. Настя побежала за ней.

— Ну что ты, не расстраивайся, — заговорила она быстро. — От вас ехать-то как далеко из Кировского. Это часа три с пересадками. Она же знает, что тут хорошо и весело. Она же тебе путёвку доставала, заботилась.

— Путёвку мне в школе дали, — пробурчала Лера. — Она бы сама и пальцем о палец не ударила. Ей… пофигу. И всегда было. С утра глаза зальёт — и всё.

Лера редко позволяла себя жалеть, но Настя смотрела с такой добротой и сочувствием, глаза ее были такими ясными, что слёзы выступили у обеих.

— Не хочу, чтобы смена заканчивалась, — сказала Лера. — Не хочу домой возвращаться. Там всё… по-другому. Убого, скучно, тоскливо. Дышать нечем. Я бы здесь навсегда осталась, или вообще убежала бы. Лодки вон на берегу валяются, я грести умею. Сплавилась бы до Волжского, или пешком через степь, а там — на поезд, спрятаться в товарном вагоне… Приключения, как в книжках. Ну и любовь, может…

Она думала о Диме, о цветах, которые он упорно продолжал пытаться донести до нее в товарном виде, о его растрёпанных волосах и мягких губах. Они убегут вдвоём, будут прятаться в вагонах, целоваться, ночевать в палатке — он говорил, у него есть палатка…

Настя не понимала, но кивала, поддерживала. Ольга догнала их, запыхавшись.

— Лер… — сказала она, толкая ее в плечо. — Лер, я это…

— Ей стыдно и она извиняется, — перевела Настя.

— Да ладно, — сказала Лера. — Чего уже ругаться, завтра последний день смены. Разъедемся, скучать будем. Пошли ужинать, тетя Маша обещала, что сегодня пирожные будут.

— О, отлично! — оживилась Оля. Девочки взялись за руки и побежали по дорожке среди тополей.

Наташа и Дима опять сидят спиной к железному грибку на площадке. Над ними — бесконечное звёздное августовское небо, и им обоим ясно, что кажущаяся огромность планеты вокруг — обманчива, что они сидят на крохотной синей бусинке в россыпи миллиардов таких же, летящих в черной пустоте.

— Выпить хочешь? — спрашивает Дима с надеждой. Наташа с удивлением смотрит на его пустые руки.

— В домике спрятана, — поясняет он с неловкой улыбкой.

— Нет, — говорит она. — И ты не пей. Расскажи мне про девочку. Ту, которая исчезла.

— Ну вот, — говорит Дима. — Про неё-то мне по-трезвому особенно тяжело.

Он сжимает пальцами виски, вздыхает.

— Лера, — говорит он. — Ее звали Лера. Она была из Волгограда, с Весёлой Балки. Я туда ездил её искать, когда она пропала. Мать её… Лера на неё злилась, говорила, что ей всё равно. Но она Леру очень любила. Видно было, что пьющая и несчастная, но любила сильно. Чаем меня поила с баранками. Всё про Леру спрашивала, как смена была, что она делала, было ли ей весело. У них под окном внизу остановка была автобусная, слышно было, как двери открывались, такой лязг, а потом «пф-пс-сс». И вот она на каждый паф подскакивала и в окно всё смотрела, как будто ждала, что вот именно сейчас Лера выйдет из автобуса. А к тому моменту уже два месяца прошло, каникулы были осенние.