Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

У Сани дыхание перехватило, в глазах потемнело. А когда он продохнул и огляделся, девочки не было. Лежал, подмерзая, труп старухи. Стоял, раскрыв двери, черный трамвай, ждал его — теплый, пустой, готовый ехать дальше сквозь наступающую ночь. Тихо шепнули, закрываясь, двери, застучали колеса по рельсам.

Саня сел у окна, посмотрел на свое отражение в темном стекле. Прямой нос, глаза чуть навыкате, скулы высокие, щетина трехдневная, волосы растрепанные, седины порядочно уже. «Папа» — она сказала, «вспомни» — она велела. Саня не помнил, что случилось с городом, не помнил толком, кто он такой и как здесь оказался. Контузия? Амнезия? Про щенка Лопушка помнил. А что был когда-либо папой — нет, не было в его памяти эха любви к ребенку.

Хотя было отражение другой любви — оно двоилось, расслаивалось, распадалось на буквы. «О» сияла золотым кружком, туго сжимала его кольцом горячей плоти, шелковым шепотом, острым счастьем. «М» поднималась горами, на которые ему мучительно хотелось взойти — дышать ее холодным душистым воздухом, спать в светлой траве ее волос, слышать голос в дрожи камня, нагревающегося от его тела… «О» и «М» — ом, ом — Санина вселенная вибрировала мантрой, вот-вот готова была перейти границу восприятия, но он не смог, не удержал, уснул.

Черный трамвай мерно катился по ледяному городу, чуть вздрагивая на сочленениях рельс, а в темноте вокруг двигались чудовища, скользили тени, мертвые люди брели между пустых многоэтажек, и только в очень редких окнах, кое-где, горел свет.

Прежде, чем войти в кафе, Олька долго смотрела сквозь стекло. Она вчера весь вечер упражнялась в ненависти, растила ее в себе сквозь зеленую тревогу и багровое горе. Подружки приехали помогать и поддерживать, Леночка аж с Тракторного, полчаса на такси.

— Корова моргучая, — говорила Тамара, щедро разливая водку в пепси и добавляя лед. Тот шипел и трескался. — Тварь пердучая, и…

Тамара рифмовала, Леночка кивала, не морщась от мата. Потом еще за одной сбегали. Пепси кончилось, открыли компот столетний из кладовки, еще мама на даче закрывала, до инсульта. Олька думала — вишня с яблоком, а оказалось — с грушей. От компота пахло, как от мамы летом — Олька несколько раз даже поворачивалась в коридор, так и казалось, что мама стоит и смотрит на них из темноты.

Потом они до полуночи писали опорный конспект для Олькиной встречи с мерзкой тварью. Олька утром просмотрела листки.

«Даже в фейсбуке у тебя друзей всего трое — кто с такой овцой общаться станет!»

«Потянуло на чужих мужей? Раз на саму никто за всю жизнь не польстился?»

«Совести можно не иметь, лишь бы тебя кто-то имел?!»

«Ты ж его жене в матери годишься (зачеркнуто) в подметки не годишься!»

Олька сжала виски, поставила чашку кофе на листок, где Леночкиным почерком было коряво, пьяно подписано «суч. не захоч — коб. не вскоч!!!!». Позвонила опять в полицию — капитан Федотов вроде обещал пробить пару зацепок. Поплакала, потому что ничего он не нашел, говорил отстраненно и сухо. На всякий случай еще раз позвонила в центральный морг — там Алевтина Ивановна трубку взяла, она Ольку уже по голосу выучила, сразу ей отбрила, что ночью никого подходящего не привозили.

Олька побродила по пустой квартире. Солнечно было и очень тихо, только вдалеке в трубе вода бульк-бульк. Выпила последний стакан маминого компота. Глаза закрыла, чтобы лучше представить, что мама за спиной стоит, вот-вот ладонь на голову положит. Потом вскочила, как ошпаренная — почудился звук от двери, бросилась, задыхаясь, думала — откроет дверь, а там Саня. Пусть пьяный, весь в помаде, или измученный, заросший, с темными кругами под глазами, вонючий-заскорузлый, она бы сразу на колени кинулась, в квартиру бы его затащила и выдохнула бы наконец, в первый раз за две недели выдохнула без боли в стиснутой груди. Но пусто было на площадке, никого. Почудилось.

Олька села на пол прямо в дверях — ноги подкосились. Посидела, рассматривая рваные полоски на дермантине — когда-то у Сани был щенок. Потом накрасилась, оделась и поехала на встречу к Саниной любовнице Марусе Порониной, сорока пяти лет, незамужней, неработающей, статус в фейсбуке «Помогите найти человека», а до того был — «Ничто не ранит так больно, как осколки собственного счастья».

…Маруся подняла глаза, нервно дергая за ниточку пакетик травяного чая в высокой кружке. Странное у нее лицо было — на фотографиях — ужас-ужас, а живьем — на первый взгляд некрасивое, но чем дольше смотришь, тем труднее взгляд оторвать. А глаза — покрасневшие, полные такой же тоски, как у самой Ольки.

Долго они друг на друга смотрели через столик одинаковыми больными взглядами. Будто молча высказали друг другу всю неприязнь, и тут же признали, что другая — в таком же горе и страхе, любит того же человека и на все готова, чтобы его вернуть. А значит — почти соратница. По крайней мере пока, при потере предмета раздора.

Маруся опустила глаза, вытащила из кружки пакетик и наконец отпила свой чай.

— Мне ничего не говорят, — тихо сказала она. — Меня допросили два раза, и всё. Информацию давать отказываются. Я не член семьи.

Олька кивнула — «так тебе и надо» прошло поверху, плеснуло уродливой зубастой рыбкой и ушло в глубину. Она попросила у официантки кофе, покрутила обручальное кольцо на пальце.

— Ничего они не знают толком, — сказала. — Последнее подтвержденное местонахождение — на записи с камеры станции скоростного трамвая у центрального парка. Вышел из вагона, постоял с телефоном — смс-ку набирал, потом ушел по лестнице. Подняли сверки от оператора, ничего там не нашлось подозрительного — друзья, работа, плюс наша… драма. Про смс-ку тебя полиция спрашивала?

Маруся кивнула, прикрывая яркие синие глаза. Принесли кофе. За стойкой бармен уронил поднос бокалов, взвизгнул под грохот бьющегося стекла. На дереве столика под лаком был потек смолы в форме Италии. Олька с Саней ездили в Венецию, когда поженились. У них был секс на улице, в древнем темном переулке, под звездами. Так себе секс, трудно расслабиться среди призраков. Олька потом купила себе шарфик и магнит на холодильник…

— Мы должны были встретиться в парке, — сказала Маруся, виновато поднимая плечи. — Но я выехала с парковки, и колесо спустило… Пока ремонтники провозились, стемнело совсем. А телефон Санин уже не отвечал…

Она помолчала, кусая губы. Потом вздохнула, будто решаясь.

— Мне сложно объяснить, как я это знаю, но Саня жив, — сказала она. — Ему плохо, он в большой опасности… Я чувствую.

Олька отпила кофе, поморщилась — ну как можно такую гадость набодяжить?

— Ясновидящая? — спросила. Злость взяла такая, что захотелось нагрубить дуре, хлестнуть ее по физиономии. — Жопой чуешь, или еще чем?