Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

— Не жопой, — сказала Маруся тихо. И, со скрежетом отодвинув стул, поднялась в полный рост. Олька дернулась, чуть не умерла тут же, на месте. Живот у Маруси был большой, круглился под неярким платьем. Месяцев семь-восемь, рожать в начале лета, Близнецы будет или Рак по гороскопу, как же он решился, не хотел детей ведь, она же его сколько раз спрашивала, а он всё: потом-потом, успеем, ты же у меня сама еще совсем девчонка… Ольку вдруг резко вырвало прямо на пол у столика — вчерашней пьянкой, разбитой любовью, Саниным предательством, ужасом от его исчезновения, ну и омерзительным кофе, который ее только что угораздило выпить.

Она пулей вылетела из кафе, ни на кого не глядя, за угол, в арку, во двор, мимо, мимо. Упала на лавку, содрогалась в сухих рыданиях, согнувшись пополам. На асфальте у ее ног лежали: сухой лист, пивная пробка и окурок. Когда она, наконец, смогла поднять глаза, рядом с ней сидела Маруся и держала ее оставленную в кафе сумку.

— Оля, он тебя любит, — сказала она, — И меня любит. Что же, плюс на плюс должно быть минусом? Нам с тобой его спасти надо, а с остальным потом разберемся.

Олька смотрела на нее внимательно — красивая, спокойная такая, неудивительно, что Саню к ней потянуло, сама-то Олька резкая, горячая и скорая на гнев и расправу…

— Что ты там про ясновидение говорила? — горько спросила она. — Ты еще и экстрасенс?

Маруся невесело улыбнулась.

— В детстве бывало, редко, слабо. А сейчас — чем она больше, — Маруся показала на живот, — тем чаще и сильнее получается. Если дотронусь, могу мысли и образы чувствовать. Вроде эха…

— Девочка, значит, — горько сказала Олька. Протянула руку — докажи. Маруся кивнула, положила свою мягкую прохладную ладонь на ее сухую и горячую. Подержала. Потом рассмеялась удивленно.

— Серьезно? — сказала. — Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси? Прямо на копье?

Тут и Олька засмеялась — потому что песня эта у нее в голове с самого утра по ассоциации крутилась бесконечно, потому что поверила — Саня живой.

— В центральный парк? — спросила Маруся, когда они садились в ее белый лендровер.

Олька кивнула. Хорошо они друг друга понимали, будто долго дружили и многое их связывало.

Следующие два часа Ольке запомнились, как сон или трип — россыпью картинок.

Вот Маруся касается гранитной облицовки станции скоростного трамвая. В одном месте, потом в другом, третьем, пальцы с обкусанными ногтями скользят по полированному камню.

— Вот здесь он стоял, — говорит она.

Олька кивает — она на видео с камеры видела, да, тут он и стоял. Она поддерживает Марусю за локоть, когда они поднимаются по лестнице и думает «Видели бы меня Леночка с Тамаркой!»

Они идут через парк — Олька думает злые, ревнивые мысли, потом понимает, что все еще держит Марусю за руку и та грустно вздыхает.

— Нет, — говорит Маруся, посидев минуту на условленной скамейке. — Здесь его не было.

Пересаживается на следующую. Ее лицо в испарине, светлые волосы прилипли ко лбу. Она выглядит очень-очень молодо, будто не на двадцать лет Ольки старше. Пересаживается на следующую скамейку. Потом стонет, хватается за виски. Олька достает из сумки бутылку воды, подает ей, Маруся жадно пьет.

— Здесь сидел, — говорит она, — с кем-то разговаривал, потом почувствовал укол, боль, бессилие… Ему что-то вкололи? Оля, не кричи… Не знаю, кто — здесь столько народу за неделю перебывало, все наслаивается… Он стал как пьяный, его повело… Подошли сзади, подняли. Ааах!

И Маруся с закатившимися глазами сползает вниз, Олька едва успевает подхватить. Садится, кладет ее голову себе на колени, льет воду из бутылки ей на лицо. От Маруси пахнет травой, молоком и духами. Река совсем рядом, за деревьями, спуск пологий. Олька думает лихорадочно. В ранней юности у нее был поклонник Лёша, жил в Кировском, имел выдающиеся мужские достоинства и моторную лодку. Это было необыкновенное лето на реке, совершенная свобода — оттолкнулся веслом, только тебя и видели. И нет следов на воде…

Она вдруг отчетливо представила, как безвольного Саню, вколов наркотик, волокут к Волге, будто пьяного — а уже вечер, вторник, в парке почти никого, а если кто и есть, то сами пьяные или работающие в этом направлении. На реке ждет лодка, пять минут и след простыл.

— Саня говорил: «Кажется, за мной следят». — Маруся открыла глаза и смотрела на Ольку снизу. — Со смехом говорил, невсерьез. Я даже думала — ты кого-то наняла. Ну, из-за подозрений.

— Ерунда! — сказала Олька дрожащим голосом. — Я не знала про вас, пока он не пропал. Кому надо за ним следить? Он же обыкновенный человек, сама знаешь. Окна пластиковые устанавливает. Стихи пишет, плохие. В дьябло играет, «Властелина Колец» раз в месяц смотрит, политика пофиг, долгов нет, мама — врач, папа — инженер…

Она поняла, что срывается на визг и остановилась. Маруся с трудом поднялась, села, сжала виски.

— Это была женщина, — сказала она. — Та, что заговорила с ним и сделала укол. Я сейчас ее почувствовала. Ей был нужен Саня. Именно он. Получается — действительно пасли и следили. И колесо у меня спустило не само по себе, а чтобы я не пришла на встречу.

Маруся дышала тяжело, обхватила руками живот, показалась вдруг совсем старой, одутловатой, некрасивой.

— Мне страшно, — сказала она. Олька нашла ее руку и крепко сжала.

Боль была огромная, яркая, ледяная. Как арктический простор под безжалостным светом северного солнца, она ослепляла сотней оттенков белизны, хрустела на зубах горьким снегом, подтекала в ноги холодной кровью, взрывалась в глазных яблоках неминуемой смертью. Саня хотел замычать, но не мог. Лежал, промерзал каждой клеткой.

— Прижми, — говорил над ним ледяной женский голос. — СБ-четыре. Четыре, Миша, глаза разуй. Брюшистый, не остроконечный. Ты в медакадемии учишься или в ветеринарном колледже? Хотя и там к пятому курсу уже скальпели различают.

— Простите, Марина.

Звон металла. Холодное. Боль протащила Саню из одной камеры своего ледяного желудка в другую и там продолжила переваривать, беспомощного, недвижимого.

— Суши, быстрее.

— А почему только левую часть? Я читал, что если целиком брать, даже от мертвого донора, то период восстановления короче.

— Зажим. Слева. Слушай, ты бы на лягушках потренировался, что ли? Или на кошках. Руки как из задницы растут! Не берем всю печень, потому что пациенту нужно восстановиться перед пересадкой сердца и легких. Минимум дней десять. И донор тоже должен оставаться живым в гомеостазе…

— А, понял. Потому что у нас один донор, с него надо снять все, что можно с живого сначала, а потом уже сердце-легкие… А почему один донор-то, кстати? Не было бы легче разве так же двух или трех… получить? Ну, с медицинской точки зрения легче?