Стефани Майер - Солнце полуночи [litres]

Она разжала пальцы, снова потянулась к моим. И я не смог устоять. Я опять мягко вложил руку в ее ладони. Ее готовность к прикосновениям, пылкость, с которой она крепко обхватила своими пальцами мои, помогли мне успокоиться. Мне было ясно, что я расскажу ей все, я чувствовал, как бурлит во мне правда, готовая вырваться наружу. Но я не представлял, как она осмыслит ее, несмотря на все великодушие, которое она неизменно проявляла ко мне. Я наслаждался моментом ее приятия и благожелательности, зная, что он вскоре оборвется.

Я вздохнул.

– Удивительно приятное оно, это тепло.

Она улыбнулась и засмотрелась на наши руки как завороженная.

Ничего не поделаешь. Придется изъясняться до неприличия конкретно. Хождение вокруг да около только запутает ее, а ей следует знать правду. Я глубоко вздохнул.

– Ты ведь знаешь, что вкусы бывают разными? Что одни любят шоколадное мороженое, а другие – клубничное?

Тьфу. Так себе начало, хотя когда я произносил его мысленно, оно не казалось настолько дурацким. Белла согласно кивнула – как мне показалось, из вежливости, но ее лицо осталось непроницаемым. Вероятно, понадобится время, чтобы дошел смысл.

– Извини за аналогию с едой, – добавил я. – Другого способа объяснить я не придумал.

Она улыбнулась, расцвела улыбкой неподдельного веселья и симпатии, опять показывая ямочку. От этой улыбки у меня возникло ощущение, будто в этой бредовой ситуации мы заодно, не как противники, а как партнеры, работающие бок о бок в поисках решения. О большем я не мог и мечтать – разумеется, кроме немыслимого. Чтобы я тоже стал человеком. Я ответил ей, понимая, что моей улыбке недостает искренности и безгрешности.

Она пожала мою руку, побуждая меня продолжать.

Я подбирал слова медленно, стараясь приводить как можно более удачные сравнения, но сразу понимая, что не справляюсь с этой задачей.

– Понимаешь, все люди пахнут по-разному, у каждого свой аромат. Если запереть алкоголика в комнате, где полным-полно выдохшегося пива, он охотно выпьет его. Однако при желании он легко воздержался бы, если бы уже исцелился от алкоголизма. А теперь представь, что в ту же комнату поставили стакан бренди столетней выдержки, лучшего, редчайшего коньяка, и он наполнил комнату своим теплым ароматом. Как, по-твоему, тогда поступит тот же алкоголик?

Не перестарался ли я, пока рисовал самого себя в расчете на сочувствие? Описывая скорее жертву трагедии, чем настоящего злодея?

Она уставилась мне в глаза, и пока я машинально пытался уловить ее внутреннюю реакцию, у меня возникло ощущение, что она пытается поймать мою.

Тем временем я обдумывал то, что сейчас сказал, и гадал, достаточно ли ярким получилось сравнение.

– Возможно, сравнение неудачное, – принялся рассуждать я. – Возможно, перед бренди слишком легко устоять. И мне, наверное, следовало бы сделать нашего алкоголика героиновым наркоманом.

Она улыбнулась не так широко, как прежде, но лукаво поднимая уголки слегка поджатых губ.

– Хочешь сказать, что я для тебя как наркотик?

От неожиданности я чуть не расхохотался. Она взяла на себя мою роль – с шутками, попытками разрядить обстановку, поднять настроение, – только ей она в отличие от меня удалась.

– Да, именно так.

Признание было ужасающим, но мне почему-то стало легче. Все благодаря ее поддержке и пониманию. У меня закружилась голова при мысли, что она сумела каким-то образом простить все . Но как?

А она снова перешла в режим исследователя.

– И часто у тебя бывают такие ощущения? – спросила она, с любопытством склонив голову набок.

Даже при моей уникальной способности слышать чужие мысли трудно было подобрать точные сравнения. На самом деле мне не передавались ощущения того, кого я слушал; я знал только его мысли о том, что он чувствует.

Жажду я воспринимал так, как не воспринимал никто даже в нашей семье. Я сравнивал ее с пылающим огнем. Джаспер тоже описывал ее как жжение, но скорее кислоты, нежели пламени, – химическое и пронизывающее. Розали считала ее полной сухостью, вопиющим недостатком, а не внешней силой. Эмметт относился к жажде примерно так же, и я считал это явление естественным, ведь Розали стала первой, кто оказал влияние на него во второй жизни, и делала это чаще остальных.

Так что я знал случаи, в которых остальным было трудно удержаться, и случаи, когда удержаться они были не в состоянии, но не представлял в точности, насколько велико их искушение. Однако я мог сделать обоснованное предположение, судить по их обычному уровню владения собой. Метод был далеким от совершенства, но мне казалось, любопытство Беллы он должен удовлетворить.

Ужас продолжался. Я не осмеливался заглянуть ей в глаза, пока отвечал, и поэтому засмотрелся на солнце, которое клонилось все ниже к верхушкам деревьев. Каждая уходящая секунда ранила меня сильнее, чем когда-либо, – как секунда, которую я уже больше никогда не проведу вместе с ней. Как я жалел, что нам приходится тратить эти драгоценные секунды на такие мерзости.

– Я говорил об этом с братьями… Для Джаспера все вы, в сущности, одинаковы. В нашей семье он появился позже всех, воздержание вообще дается ему с трудом. У него пока не развилась чувствительность к разнице запахов и вкусов. – Я поморщился, слишком поздно заметив, куда завела меня болтовня. – Извини, – быстро добавил я.

Она недовольно фыркнула:

– Ничего. Пожалуйста, не бойся оскорбить меня, напугать и так далее. Ты так устроен. Я все понимаю – или, по крайней мере, стараюсь понять. Просто объясни.

Я попытался свыкнуться с новой мыслью. Мне требовалось осознать, что каким-то чудом Белла сумела узнать мои самые мрачные тайны и не ужаснуться. Смогла не возненавидеть меня за них. Если она достаточно сильна, чтобы выслушивать такое, значит, и мне понадобится сила, чтобы говорить. Я снова взглянул на солнце, усматривая в его медленном снижении некий намек на то, что наше время подходит к концу.

– Так что… – снова начал я, – Джаспер не уверен, что вообще когда-нибудь встретит того, кто окажется таким же… притягательным для него, как ты для меня. Значит, еще не встречал. Эмметт пробыл в завязке, если так можно выразиться, гораздо дольше, и он меня понял. С ним такое случалось дважды, один раз тяга была сильнее, второй – слабее.

Наконец я решился посмотреть ей в глаза. Она слегка прищурилась и глядела на меня не отрываясь.

– А с тобой? – спросила она.

Над ответом думать не понадобилось, дать его было легко:

– Никогда.

Над этим словом она, казалось, размышляла слишком долго. Хотелось бы мне знать, что оно означает для нее. Потом ее лицо стало чуть менее напряженным.

– И что же сделал Эмметт? – спросила она тоном светской беседы.