Ольга Елисеева - Триумфатор [litres]

Авл знал этот закон, но по необходимости вынужден был поступать ему наперекор.

– Останови цепь зла. Разорви, – продолжала жена легата. Прости.

Мартелл хмыкнул.

– Ты вчера попыталась разорвать. Вытащила эту дрянь из болота. И чем она тебе отплатила? До каких пор прощать? Есть предел?

– Ты тоже нуждаешься в прощении. – С этими словами Юния вынула из-под плаща восковую куклу и бросила к его ногам.

Авл поперхнулся. Он нуждался, и сам сознавал, но возможно ли прощение в его случае?

– Решайтесь, – молвил легат, даже не получив разрешения говорить.

Командующий подумал, покусал губы, поднял руку, остановил казнь. Вздох разочарования пронесся над толпой собравшихся легионеров, сродни тому, какой бывает в цирке, когда не убит разозливший публику боец. Никто из них не посмел бы назвать Марцедона слабым – слишком много раз он демонстрировал обратное. Но что-то размяк сердцем под старость.

Однако командующий не выглядел склонным к проявлению чувств.

– Ты и остальные легаты ко мне в палатку, – бросил он Руфу. – Я получил известие из Вечного Города. Надо обсудить. Выступаем на столицу.

На Гёзеллу было жалко смотреть. Она не понимала разницы между собой и Юнией. В лагере тут и там попадались гундки, с которыми жили их мужья, не вменяя себе в бесчестье. Какие у этой дряни заслуги перед командующим? Почему он ее выделяет?

Зависть, огромная зависть опутала сердце дочери вождя вендов, оплела в паучий кокон и пустила вертеться веретеном в пальцах Старухи Урд – той, что плетет судьбы. Нить раскручивалась, выматывая душу. «Принцесса» точно слышала шепот: «Ты лучше нее во всем, пригожее, умнее, сильнее на ложе. Этот глупый муж просто не знает, какое сокровище теряет! Ты покажешь ему, заткнешь заносчивую лацийку за пояс! Одна ночь с тобой, и он все забудет. Неделя твоих приказов по лагерю, и они все забудут, как тут распоряжалась другая. Смелее! Убери ее с дороги!»

Вот Гёзелла и послушалась. Сначала она просто пыталась стать Юнией. Укладывать волосы, как та. Одеваться, закалывать фибулу. Даже жесты и голос захотела присвоить. Авл все равно не замечал!

А Урд шептала: «Стань ею, забери судьбу! Пусть рыдает на пепелище». Юнии, казалось, было о чем рыдать и помимо соперницы. Она смотрела сквозь «принцессу», а люди продолжали тянуться к ней, а не к дочери вождя. Улыбок им, что ли не хватает?

Гёзелла попробовала улыбнуться. Вышло как-то жалко, косо, и ей никто не поверил – губы узкие, глаза холодные.

Тогда она решилась. Кто же знал, что у лацийцев не принято убивать людей? Да еще у всех на глазах! Надо было тихо, незаметно. Но голос Урд слишком ее подталкивал, понуждал, требовал…

При этом сам Авл был варварке вовсе не нужен. Завораживало его положение – столько воинов и все подчиняются ему! Сколько золота и мехов он может добыть! Когда отец отдавал ее, она даже толком не рассмотрела мужа. А рассмотрела бы, что увидела? Лицо, иссеченное морщинами глубже борозд на пахоте. Шрам, исковеркавший щеку от края губы до брови. Седую голову. Грузный живот.

Годы человека не красят. Наверное, в молодости он был хорош, даже очень. И сейчас не забыл, как женщины вешались на поводья его лошади. Избалован. Самовлюблен. Непогрешим в собственных глазах. Даже падение его ничему не научило.

Одно понимал: для чего-то ведь дана ему Юния. Как и он ей. Для чего? Великая загадка. Даже страшная. Ей отмучиться за свои птичьи грехи? Ему за свои тяжелые? Несоразмерно получается. Тут еще что-то. Что именно, проконсул пока не понял, но поймет. Дал себе слово.

Что до Гёзеллы, то она никогда не поняла бы – у каждого своя мера разума и своя глубина души. Ее мысли были короткими и воедино слитыми с чувствами. Чужая сука поблизости – отогнать. Кто же знал, что та начнет кусаться? Огрызаться? Показывать зубы?

Дочь вождя снова связали и отвели в палатку, приставив караул, да не из ее сородичей, а из легионеров. В шатре не освободили, а, напротив, привязали к резному столбу, поддерживавшему матерчатый свод. Рабынь и служанок отослали. Сиди на земле, думай о своем поведении, благодари проконсула за милосердие.

Та взвыла, прося родных богов о помощи. Но ее не слышали. Вернее слышали – не надо считать даймонов глухими – но не помогали, а вернее, не могли помочь. Вокруг Юнии стояла стена из того, что им было противно, отталкивало, пугало, выворачивало наизнанку. Напоминало о том, кем они были прежде. А это знание – нестерпимо, как бритвой, полосой света по глазам. Всего на секунду, но достаточно, чтобы отпрыгнуть и завыть от тоски.

Потом они снова теряли память. И начинали чваниться своим сегодняшним положением на диких окраинных землях. Им было уже видно, что с небес на землю льется поток живого света, к которому больно прикасаться. Юния была частью этого потока, уже вошла в него, купалась в нем. Поэтому боги Гёзеллы не хотели сами трогать ее. Одна Урд оказалась настолько дерзкой, настолько безмозглой, что попыталась подучить такую же дерзкую и безмозглую дочь вождя убить эту женщину.

Не потому, что та была важна сама по себе. А потому, что многое значила для человека, который им очень не нравился. Он должен был зажечь огонь в сердце Лациума, который разойдется кругами по подвластному миру так щедро, что местным божкам придется либо сгореть, либо уползти в логова, расщелины гор и чащи лесов.

Этого человека даймоны хотели бы, если не остановить, то ранить. Ослабить, забрав то, что дорого. Эта женщина – его крылья. Он не полетит без них. Значит, хорошо бы сломать.

Вот Урд и попыталась, но, видно, выбрала негодное орудие. Слабовата девка! Вот если бы та женщина… Но она ушла даже от своих домашних богов. Захлопнула дверь. И, судя по тому, что заставила проконсула помиловать дочь вождя, тянула командующего с собой. Буквально толкала на небо. В то время как для него уже были раскрыты хляби земные, откуда раздавались крики всех тех, кого он загнал в могилу, служа Вечному Городу.

В палатке проконсула шел совет. Пару легионов он оставлял на месте, на новой, едва начатой стене.

– Перед отъездом я готов провести Ремурию, – заявил Авл и наткнулся на осуждающий взгляд Руфа. Что такого? Все делают, когда оставляют дом и людей, чья судьба неизвестна – выкупают их жизнь у злобных духов. То, что местные духи злобны, сомнения не возникало. Лучше бы, конечно, устроить ритуал в феврале, а не в конце лета – но, тут, как говорится, что есть.

Здешние божества живые. Если не дать им выкуп, съедят и тех, кого бросят на Лимесе, и тех, кто уйдет. Просто не дадут выбраться из болот.

В полночь командующий готов был босиком – хоть погода не лацийская – обойти лагерь и стену, держа во рту 13 черных бобов, стуча в медный таз и бросая по одному зернышку через плечо.