Ольга Елисеева - Триумфатор [litres]

Но Фламм ощущал и другое. Сколько раз его здесь носили на руках! Он чувствовал себя любимой игрушкой толпы, которая вовсе не готова с ним расстаться.

– Я положу деревянный меч! – снова закричал он, чувствуя, что силы человеческого голоса на весь цирк не хватает. – Я снова буду выходить на арену! Я люблю вас!

В другое время это было бы правдой. Он купался в восторгах, долетавших с трибун. Но сейчас – величайшей ложью. Если в его сердце, вернее в той трухе, которая осталась, и есть любовь, то только к перепуганной женщине у бортика, от которой когда-то по-домашнему пахло медовыми лепешками. Молоком и хлебом, как в детстве.

Фламм упал на оба колена и вскинул руку с вытянутым вперед указательным пальцем.

– Пощады!

Ну, не убьют же они свою любимую куклу!

Не убили. Хотели, что греха таить. Но не убили. Почти переламывая себя, люди на трибунах повернули большие пальцы вверх. Ах, как каждому зрителю было жалко, что медведь не дошел до цели! Папея почти ненавидела себя за этот жест. Она всем телом хотела, чтобы его не помиловали. Чтобы и гладиатор, и эта маленькая дрянь из Стабий были разорваны. Чтобы жалкий раб заплатил за свое предательство.

– Похоже, твой красавчик нашел себе царевну! – рассмеялась в ухо Порция Луппа. Ей было приятно хоть чем-то уколоть подругу. Та была красивее и удачливее, но вот незадача: ее на глазах всего Вечного Города бросил любовник. И какой!

– Он пожалеет, – прошептала Папея, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони.

Тем временем Фламм поднялся, подхватил на руки немую от ужаса, непонятно зачем ему сдавшуюся вдову, и под радостный гомон публики понес с арены.

– Как тебя зовут?

– Сабина.

– Ну и молодец.

У него за спиной продолжалась травля тех несчастных, кому повезло меньше, чем булочнице. Гладиатор о них не думал. Просто не замечал воплей ужаса вокруг – привык. А вот Сабина смотрела во все заплаканные глаза, будто стыдилась своей удачи и старалась запомнить лица товарищей. А те противоестественным образом не проклинали ее за неожиданное счастье, не завидовали – крестили и благословляли.

«Чудной народ!» – подумал Флам. Вскинул глаза на трибуны и встретил, как споткнулся, хмурый, негодующий взгляд Папеи. Вот кто посылал им в спину всех обитателей преисподней! Гладиатор хохотнул и пошел дальше. Но в душе съежился. Эта матрона может нанести вред. Дорого бы он дал, чтобы жена проконсула думала, как назаретяне – не кляла их.

Выйдя из цирка, он поставил Сабину на ноги.

– Уедем в Стабии, – взмолилась она. – Там назаретянам можно жить. Там нас не тронут.

– Благодаря тебе, я должен снова драться, – фыркнул Фламм. – Куда тут уехать?

Она как-то растерялась: и так считала себя виноватой перед своими, теперь еще и спаситель винит…

– Ничего, – он бы хлопнул ее по плечу, как товарища, если бы сам вдруг не смутился. Только что нес, а тут неожиданно не посмел дотронуться. – Ничего. Скоро Секутор возьмет город, и вам все простят.

– Простят что? – она нахмурилась.

– Ну, я не знаю. Говорят же… Все, что говорят, то и простят. Я не знаю.

Она кивнула.

– А почему ты думаешь, что Марцедон нам поможет?

– Говорят же, – опять гнул свое гладиатор. – Я, правда, не прислушивался. Честное слово.

Зачем понадобилось оправдываться? И перед кем?

– Та женщина на трибуне, которая смотрела такими злыми глазами, кто она тебе?

Зачем о таком спрашивать? «Ты-то сама мне кто?»

– Не думай о ней. Надо тебя спрятать. У меня в Сабуре есть инсула над таверной. Хозяин мой приятель. У него служат несколько ваших: поварами, разносчиками, полы моют… Я отведу тебя туда. Не выдадут.

– Спасибо, – очень тихо прошептала она. – А почему ты мне помогаешь?

Этот вопрос Фламм оставил без ответа. Почему-почему? Потому что лепешки были вкусные.

Юния с детства стремилась к разрушению себя. Она казалась себе настолько нелепой и ненужной, что непонятно, как существует. Ее родители вечно дулись друг на друга, потом отец и вовсе перестал притворяться и открыто завел любовницу прямо в доме.

Мать негодовала, но все, что она могла сделать – это презрительно хмыкнуть и косо посмотреть в сторону обидчика, словно говоря: «Ну, как вы не понимаете?»

Не понимают. Такие бестолковые!

От нее Юния унаследовала гневный молчаливый взгляд, способный разбить амфоры.

Только потом, через много лет, девушка узнала, что ее родители когда-то очень любили друг друга. А по оговоркам – любили до сих пор, только с горечью и болью, как любят много накопившие, да так и не высказавшие друг другу люди.

К несчастью, мать предпочитала побеседовать сама с собой, думая, будто ребенок ничего не слышит и не понимает. Юния понимала. Мать произносила при ней гневные обличительные речи, которые не отваживалась бросить в лицо отцу.

Возможно, в тот момент девочка и решила, что она – никто. Пустое место. Единственному важному ей в тот момент человеку – матери – важен был другой, вечно ускользающий. Тот, кого не было рядом, но на кого мать постоянно сердилась.

Сам же Максенций Варрес обладал неунывающим нравом наглеца и плута. Искал удовольствия, где только мог, и чаще всего обретал их на дне чаши, что тоже печалило мать.

От него у Юнии были веселые дерзкие глаза и неуемная жажда жизни во всех проявлениях – с запахами, вкусами, сменяющимися пейзажами.

В ней уживалось два человека. Один – грустный созерцатель, склонный жаловаться и жалеть себя. Другой – веселый путешественник, которому везде хорошо, хоть ночью на соломе, и сыт он одним бобовым зернышком. Юния больше привечала второго человека, но помнила, что первый может прорваться черед душевный Лимес и затопить ее элевсинские поля черной грустью, если она хоть на минуту ему поддастся. Может и погубить, заставить наложить на себя руки от тоски.

Дома, у родителей, она просто хотела обратить на себя внимание, поэтому и выкидывала фортели. Мать была поглощена отцом, вернее тем, как тот ее мучает. Отец топил совесть на дне чаши. Все при деле. Одна Юния – непонятно что. Поэтому и таскалась по вакханалиям. Поэтому и кинулась спасать незнакомого парня, упавшего с лошади на Марсовом поле.

Только с Руфом ей стало хорошо и спокойно. Будто солнце разом ударило во все окна. Ей нравилась даже его дешевая инсула. Тем более понравилось путешествие на край света. Она ехала на муле, ничего не боялась, поддерживала остальных, улыбалась всем и каждому. Умела перевязывать раны, лечить растяжения, вправлять вывихи, ковать коней, подбивать гвоздями подметки калиг.

Ее называли «наше солнышко», с охотой служили. Но не все. Были и такие, кто особенно невзлюбил женщину за этот незлобивый, с виду покладистый нрав. Кто думал: почему ей все, а нам ничего? С детства купается в роскоши. Если бы ей жизнь давала меньше, у нас бы прибавилось. Юнии завидовали, не задумываясь, сколько ей пришлось пережить и пострадать.