Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Мистер Макомиш продолжает свой рассказ, наслаждаясь деталями и обрывками информации, которые оказались бы сокровищем для молодого слушателя, будь он историком; но слушатель нетерпелив и отвлекается. Каков показался ему этот длинный, многословный рассказ о былом? Содержанием, если не высокопарным слогом, он напоминает Гилу поэмы Оссиана, которые, бывало, читала им, детям, милая матушка перед сном. Да, Оссиана, чьи повести о древних временах и далеких краях завораживали его в детстве. Оссиан этот был, вероятно, фальшивкой, хотя матушка о том наверняка ничего не знала и любила эти прекрасные поэмы, как любил их и великий император Наполеон; он возил Оссиана с собой в военных кампаниях, и поэт вдохновлял его на славные свершения. Но Гил, у которого выдался трудный день с миссис Макомиш и девочками, засыпает, едва не падает с жесткого стула, дергается и просыпается как раз вовремя, чтобы услышать – то, что в устах барда стало бы повестью о великой любви.

– Посмотреть на нее сейчас, так ты, Гил, этому ни за что не поверишь, но, когда я ее в первый раз повстречал, она была такой прелестной девицей, каких ты в жизни не видывал. Стройная и гибкая, что твоя ива, а какая легкая походка! Конечно, познакомился я с ней в церкви. Где еще я мог бы встретиться с барышней такого полета? Старый лоялистский род и прочее? Но я ее видел и до того, хоть она об этом и не знала, увидел ее голую ножку и чуть не умер на месте – такая она была стройная и белая.

Ты понимаешь, мы все ходили в церковь пешком – по воскресеньям не полагалось ездить, можно было только в храм Божий и только пешком, – и я шагал вдоль ручья Фэрчайлд, потому как то был кратчайший путь с фермы, где я жил и столовался, и я наткнулся на стайку девиц – человек пять или шесть, – они сидели на бережку ручья и натягивали чулки. Понимаешь, они шли босиком почти до самой церкви, а потом мыли ноги в ручье и тогда уже надевали чулки и башмаки, чтобы не появляться пыльными среди всей паствы. О, тщеславия было достаточно и среди веслианских методистов, скажу я тебе! Тщеславие нельзя искоренить, потому как дьявол этого не потерпит, вот почему. Я услышал, как они смеются, и не показался из кустов, а начал подглядывать. Дьявол, понимаешь? Я не знал, чем они там заняты, но хотел на это посмотреть. И Вирджи была среди них, она махала голыми ножками, чтобы они обсохли, и что-то жевала. Знаешь, что это было? Лента. Розовая лента. Она ее жевала, чтобы намочить, а потом натерла ею губы, чтобы они стали прелестного розового цвета! Дьявол! И я подумал: вот эта девица мне подходит – та, в которой Дьявол! Ей было шестнадцать лет, но уже хорошо развита. Ну, ты понимаешь. Хорошо развита, но не слишком, в отличие от некоторых других девиц, у которых груди были как ведра на четыре кварты. И всё. Я погиб.

Но как же сопляку вроде меня, только-только вышедшему из подмастерьев в плотники, познакомиться с такой барышней? Она была Вандерлип, а там и тогда это значило очень много.

Конечно, я про нее разузнал, а как же. Расспрашивал всех и думал, что я умный и никто ни о чем не догадается, но, видно, все догадались. Как говорят, любовь и кашель – две вещи, которых не спрячешь. Вандерлипы были из рода Вермёленов и Гейджей, самого важного в округе. Старый Гус Вермёлен тогда уже помер, но успел сколотить мошну как земельный агент, вот что. Сестра его Анна тоже померла, не так давно, в преклонных летах, – клянусь, старушонка была крепкий орешек! Клянусь Вечным! Она сбежала от янки после революции в Штатах и добралась сюда с детьми на каноэ – подумай только, на каноэ, – и получила компенсацию, что выплачивали лоялистам, деньгами и всё вложила в лавку всевозможных товаров. И поднялась, да еще как! Стала даже богаче Гуса. Ее дочь Элизабет приходилась Вирджи бабушкой. Элизабет вышла замуж за Юстаса Вандерлипа – ну конечно, эти голландцы вечно держатся своих – и родила одиннадцать детей, семерых мальчиков и четырех девочек, и каждый из мальчиков стал богатым фермером, или юристом, или доктором, и у всех был солидный капиталец. Даже девочкам обещали деньги, после замужества. Один из сыновей-фермеров, Нельсон его звали, стал отцом моей Вирджи, и у него были свои деньги, помимо того, что старый Юстас мог ему оставить. И кто я был такой, чтобы волочиться за наследницей? А? Молодой плотник, только-только из подмастерьев? А? Кто я был такой?

Я тебе скажу, Гил, кто я был такой. Во мне сидел Черт не хуже ихних чертей. Я умел считать. Особого образования не получил, но пользовался на всю катушку тем, что у меня было. А мне повезло, в школе мне попался один хороший учитель, молодой, по фамилии Дуглас; он преподавал у нас год или два, чтобы скопить денег на колледж, тогда все так делали, и он увидел, что я способный, и научил меня всему, что знал сам. Обычному счету, конечно, – такому, какой бывает нужен купцу в лавке, – но, кроме этого, еще алгебре и Евклиду. Это имя тебе что-нибудь говорит?

Да, конечно, Гил слыхал про Евклида, отца геометрии. Именно в этот момент я уверился, что Гил – мой дед. Значит, мистер Макомиш – не кто иной, как мой прадед, позор семьи.

– Да, я был вооружен Евклидом и вполне готов стать строителем. Не просто плотником, что работают пилой и молотком, сколачивая амбары и курятники и квадратные хибарки для бедняков. Я пылал амбициями и хотел заполучить ту девушку, будь она Вандерлип или кто. Но как это сделать?

Привлечь ее внимание, вот как. И я начал петь в церковном хоре. Пел я не ахти как, но громко и пронзительно. Позже, когда мы познакомились, она сказала, что мой голос перекрывал весь остальной хор. Она сказала, что, когда пели старый популярный методистский гимн,

вся паства возносила хвалу, что у Уилла Макомиша всего один язык. Она сама была остра на язык. Мы в церкви не исполняли ничего трудного – не так, как англикане: они пели партиями, это называлось тоническое сольфеджио или еще какая-то ерунда в этом духе. А мы просто выводили мотив, как можно громче, чтобы вести других за собой. Так и вижу ее – внизу, в церкви, – я пыжусь и ору, а она надо мной смеется. Но я стал заметен среди прихожан-методистов. У меня был самый громкий голос, и я был усердным прихожанином. Я был невысокого мнения о достопочтенном Кэттермоле, проповеднике, но сидел с серьезным лицом и ловил каждое его слово, а это кое-что значило в глазах ее родителей. И вот в один прекрасный день после церкви миссис Альма, жена Нельсона, – изысканная женщина, всегда ходила в прекрасных шелковых платьях – пригласила меня на воскресный ужин к ним домой, к старому Юстасу, в родовой дворец.

Я пошел и изо всех сил следил за своими манерами. Не набрасывался на еду как волк, хотя кормили там несравнимо лучше, чем у нас в пансионе. Все время говорил «Пожалуйста», «Сердечно благодарю, мэм», «Роскошное угощение» и «Спасибо, я до того сыт, что больше ни кусочка не влезет» и почтительно слушал стариков. Старуха Элизабет сидела на одном конце стола, старый Юстас на другом, а по сторонам – вся родня. Я был единственный чужак и, клянусь, чувствовал себя избранным. Эти люди привыкли есть серебряными вилками, и я очень за собой следил. Ни разу даже не взглянул на Вирджинию, она сидела где-то ближе к другому концу этого длинного стола. Но прежде чем уйти, я всем подряд пожал руки, и когда коснулся ручки Вирджинии, то меня тряхнуло, будто я взялся за ручку электрической батареи. И я набрался храбрости и спросил у миссис Альмы, можно ли мне будет навестить их еще раз, и она ответила: «Конечно».