Говард Лавкрафт - Некрономикон. Книга запретных тайн [сборник litres]

С первой странностью я столкнулся, прожив там почти три недели. Как-то вечером, часов около восьми, я услышал стук капель по полу и вдруг осознал, что уже некоторое время ощущаю резкий запах нашатыря. Осмотрев комнату, я увидел, что потолок мокрый и с него капает; вода, судя по всему, просачивалась в углу у внешней стены дома. Желая поскорее разобраться с этим, я поспешил в подвал поставить в известность хозяйку, и она заверила меня, что сейчас же все уладит.

– Это доктэр Муньос, – выкрикнула она, устремляясь наверх впереди меня, – он опьять пролить свои ‘эмикальи. Слишком больной, чтобы сам себя выльечил – солобее и солобее все время, – но никого, чтоб помогай ему. Такой очень странный больезнь – целый день брать ароматный ванна, и его нельзя тревожь и впускай тепло. Он сам поддерживать порядок в своих комнатах, его малая комната весь занят бутылки и машины – он сейчас не работать как доктэр, никто не лечить. Но когда-то он был великий доктэр – мой папа в Барселона слышать о нем – и совсем недавно выльечить руку водопроводчик, которая внезапно стала болей. Он никогда не выходить из дома, только на крыша, а мой мальчик, Эстебан, носить ему еда, белье, лекарства и ‘эмикальи. Боже мой, он использовать нашатырь для поддержка прохлады!

Госпожа Эрреро ушла по лестнице на четвертый этаж, а я вернулся к себе. Нашатырь перестал капать; вытерев лужу, я уже открывал окно, чтобы глотнуть воздуха, и тут услышал над собой тяжелые шаги хозяйки. Перемещений доктора Муньоса я никогда не замечал, лишь иногда сверху доносились звуки работы какого-то механизма с бензиновым двигателем; по-видимому, доктор ступал осторожно и мягко. На мгновение я задумался, что за странное несчастье постигло этого человека и не может ли быть причиной его упорных отказов от посторонней помощи всего-навсего беспочвенное чудачество? Ведь выдающиеся люди, спустившись с небес на землю, лениво подумал я, порой грешат излишней напыщенностью.

Я бы никогда не познакомился с доктором Муньосом, если бы однажды поздним утром, когда я работал над статьей в своей комнате, у меня не случился сердечный приступ. Врачи предупреждали меня об опасности таких приступов, и я знал, что нельзя терять ни минуты; поэтому, вспомнив рассказ хозяйки о том, как Муньос помог захворавшему рабочему, я с мучительной медлительностью поднялся на этаж и робко постучал в дверь над моей дверью. В ответ где-то справа на хорошем английском поинтересовались, кто я такой и по какому делу; когда я ответил, открылась дверь рядом с той, в которую я стучался.

Меня встретило дуновение прохладного воздуха, и, хотя стоял один из самых жарких дней на исходе июня, я вздрогнул, очутившись в этих просторных апартаментах, где богатая, со вкусом подобранная обстановка составляла разительный контраст с прочими уголками нашей обители убожества и ветхости. Раскладная кушетка была навечно назначена диваном, а мебель красного дерева, роскошные драпировки, старинные картины и плотно заставленные книжные полки напоминали скорее о кабинете джентльмена, чем о номере в дешевой гостинице. Теперь я увидел, что прихожая этих апартаментов, расположенная как раз над моей комнатой, – «малая комната» с бутылками и машинами, о которых упомянула госпожа Эрреро, – служила доктору лабораторией, а роль главной, жилой, комнаты досталась смежной с ней, более просторной, где удобные ниши и большая прилегающая ванная позволяли разместить комоды, шкафы и прочее необходимое для житья. Доктор Муньос, вне всякого сомнения, был родовит, образован и отличался тонким вкусом.

Стоявший передо мной человек был невысок, но идеально сложен и одет в строгое платье безупречного покроя. Благородное лицо, властное, однако не заносчивое, обрамляла короткая седая борода, а сквозь старомодное пенсне на орлином носу смотрели внимательные темные глаза, придававшие доктору сходство с мавром, хотя остальные его черты были скорее кельтиберскими. Густые аккуратно подстриженные волосы, свидетельствовавшие о регулярности визитов парикмахера, разделял над высоким лбом элегантный пробор; все это в целом создавало впечатление поразительного ума и превосходства в происхождении и воспитании.

Тем не менее в тот миг, когда в овеявшем меня порыве холодного воздуха я увидел доктора Муньоса, я почувствовал отвращение, не оправданное ничем в его облике. Лишь мертвенно-бледное лицо и ледяные руки могли бы дать физическую основу этому чувству, но и их легко было бы извинить его нездоровьем. Возможно также, что мое отвращение вызвал именно странный холод, ведь подобная промозглость в жаркий день ненормальна, а отклонения от нормы всегда внушают гадливость, недоверие и страх.

Но на смену отвращению почти тотчас пришло восхищение, ибо, невзирая на подрагивание и ледяной холод бескровных рук странного врача, моментально стала очевидна его необычайная искусность. Он с первого взгляда безошибочно понял, что требуется, и умело оказал мне помощь, заверяя при этом красивым, мелодичным, но, однако ж, странно приглушенным голосом без интонаций, что он – злейший из заклятых врагов смерти и что за время странного эксперимента, посвященного созданию для нее помех и ее сокрушению, растратил все свое состояние и растерял всех друзей. В нем чувствовался доброжелательный фанатизм; прослушивая мне грудь и приготовляя лекарственную смесь из того, что он принес из своей маленькой лаборатории, доктор беспрерывно бормотал что-то не слишком связное. Очевидно, общество человека благородного он находил редкой отрадой в таком сомнительном месте и под наплывом воспоминаний о лучших временах сделался необычно разговорчивым.

Его голос, как бы странно он ни звучал, действовал, по меньшей мере, успокоительно, и я не замечал, как он переводит дух, тараторя на манер городских жителей. Рассказывая о своих теориях и экспериментах, он старался отвлечь мои мысли от приступа, и я помню, как он тактично утешал меня относительно слабости моего сердца, настаивая на том, что воля и сознание сильнее телесной жизни и посему, если телесный каркас в целом не поврежден и с ним обращаются бережно, то благодаря продуманному развитию упомянутых качеств он может сохранять определенную активность нервной системы, невзирая на самые серьезные нарушения, изъяны или даже отсутствие некоторых органов. Могу, сказал он полушутя, когда-нибудь научить вас, как жить – или хотя бы поддерживать своего рода сознательное существование – вовсе без сердца! Сам он страдал от осложнений каких-то болезней, почему нуждался в весьма строгом режиме, подразумевавшем и постоянную прохладу. Небольшое повышение температуры, излишне затянувшись, могло стать для него роковым. Прохладу в его жилище, примерно 55–56 градусов по Фаренгейту, поддерживала абсорбционная аммиачная холодильная система; именно бензиновый двигатель ее компрессоров я часто слышал в своей комнате этажом ниже.