Говард Лавкрафт - Некрономикон. Книга запретных тайн [сборник litres]

Избавившись от приступа за удивительно короткое время, я покинул эту внушающую трепет обитель последователем и поклонником одаренного затворника. С того дня я, облачившись в пальто, частенько навещал его, слушал рассказы о тайных исследованиях и их близких к ужасающим результатах и с трепетом листал страницы удивительных, неправдоподобно древних фолиантов, хранившихся на книжных полках. Можно добавить, что в конце концов благодаря умелому уходу я почти избавился от своего недуга. При этом доктор не пренебрегал магическими формулами Средневековья, полагая, что их загадочные заклинания содержат некие психологические стимулы, способные оказать особое воздействие на ткани нервной системы, в которых прекратились органические пульсации. Меня тронул его рассказ о пожилом докторе Торресе из Валенсии – тот помогал ему когда-то проводить опыты и выхаживал его во время тяжелой болезни, приключившейся восемнадцать лет назад и ставшей причиной его нынешних хворей. Но едва только многоопытный практик спас своего коллегу, как сам пал жертвой зловещего врага, с которым сражался. Похоже, битва эта была до крайности тяжелой, ибо доктор Муньос шепотом дал понять, пусть и не вдаваясь в подробности, что методы исцеления применялись весьма необычные, среди прочего – действия и процедуры, не встречающие одобрения у престарелых косных последователей Галена.

Проходили недели, и я с прискорбием заметил, что мой новый друг и впрямь медленно, но верно слабеет, как выразилась госпожа Эрреро. Его лицо делалось все бледнее, голос все глуше, речь – невнятнее, движения теряли уверенность, а ум и воля утрачивали гибкость и твердость. Об этих печальных переменах он, судя по всему, не подозревал, и мало-помалу вид его лица и предметы бесед начали раздражать меня все сильнее, и вновь пробудилось то бессознательное отвращение, которое я испытал в самом начале.

У него появились странные причуды: он пристрастился к экзотическим ароматам и египетским благовониям, и теперь запах в его комнате наводил на мысли о погребальных камерах фараонов в Долине Царей. Вдобавок его потребность в холодном воздухе возросла, и с моей помощью он удлинил аммиачную трубу в своей комнате и усовершенствовал компрессоры и привод холодильной машины, благодаря чему смог поддерживать температуру от 34 до 40 градусов по Фаренгейту, а затем даже 28 градусов; ванная комната и лаборатория, конечно, охлаждались менее, чтобы вода не замерзала и химические процессы протекали не слишком медленно. Его сосед по этажу стал жаловаться на холод, проникающий сквозь дверь меж комнатами, и я помог ему завесить эту запертую дверь тяжелыми портьерами, дабы избежать лишней неловкости. Казалось, им все более овладевал ужас самого мрачного и болезненного свойства. Он беспрестанно говорил о смерти, но при любом упоминании о похоронах или ритуальных услугах лишь глухо смеялся.

Итак, общество его стало для меня неприятным и даже жутковатым, но, обязанный ему исцелением, я не мог оставить его в окружении одних лишь незнакомцев и, кутаясь в нарочно для этого приобретенное тяжелое пальто марки «Ольстер», каждый день старательно вытирал пыль в комнате Муньоса и обеспечивал его потребности. Я также взялся делать покупки по его просьбам, но некоторые химикалии из тех, что он заказывал в аптеках и лабораториях, повергали меня в недоумение.

Казалось, в апартаментах доктора сгущается необъяснимая тревога. Во всем доме, как я уже отметил, чувствовалась затхлость, но в его комнате пахло еще хуже, несмотря на все ароматы, благовония и едкий химический запах постоянных теперь ванн, которые он принимал, упорно отказываясь от сторонней помощи. Я усматривал в этом явную связь с его болезнью и с трепетом гадал, что же это может быть за недуг. Госпожа Эрреро, заглянув к доктору, перекрестилась и безоговорочно препоручила его моим заботам, запретив своему сыну Эстебану выполнять его поручения. Когда я предложил Муньосу обратиться к врачам, страдалец впал в самую бурную ярость, какую, казалось, смел себе позволить. Его явно страшили физические последствия сильных переживаний, но его воля и целеустремленность скорее крепли, нежели слабели, и постельный режим он решительно отвергал. На смену апатии первых дней нашего знакомства пришло пламенное стремление добиться цели, и он как будто готов был повергнуть демона смерти, если бы даже этот древний враг вцепился ему в горло. Он фактически перестал притворяться, что принимает пищу (это и прежде больше походило на выполнение повинности), и только сила духа, казалось, удерживала его от полного краха.

Теперь он взялся регулярно писать какие-то длинные послания (их он тщательно запечатывал и оставлял на конвертах предназначенные мне предписания передать их после его смерти определенным указанным лицам), адресованные по большей части в Индию, но среди прочих – знаменитому когда-то, а ныне, вероятно, покойному французскому врачу, о котором ходили самые невероятные слухи. После случившегося я сжег эти бумаги, никому ничего не отослав и ничего не распечатав. Вид и голос доктора стали вовсе пугающими, а находиться рядом с ним было почти непереносимо. У человека, явившегося однажды в сентябрьский день починить электрическую настольную лампу, взгляд, внезапно брошенный на обитателя комнаты, вызвал эпилептический припадок, который доктору легко удалось остановить, просто уйдя с глаз несчастного. Человек этот, что удивительно, не испытывал столь сильного испуга, даже пройдя через ужасы мировой войны.

Наконец в середине октября с ошеломляющей внезапностью наступила страшная развязка. Однажды вечером, около одиннадцати часов, сломался один из компрессоров холодильной машины, и охлаждение аммиака прекратилось. Три часа спустя доктор Муньос вызвал меня, стуча кулаком в пол, и я начал безнадежные попытки исправить неполадку, тогда как хозяин апартаментов извергал проклятия неописуемо безжизненным глухим дребезжащим голосом. Мои дилетантские усилия, однако, оказались тщетными, а когда я привел механика из ближайшей круглосуточной автомастерской, мы узнали, что до утра ничего нельзя сделать, поскольку среди ночи негде раздобыть новый поршень. Неимоверно выросшие ярость и страх умирающего отшельника, казалось, вот-вот разрушат изнутри то, что осталось от его слабеющего тела, но в какой-то миг судорога заставила его закрыть ладонями глаза и броситься в ванную. Оттуда он выбрался ощупью, с плотной повязкой на лице, и больше я его глаз не видел.

Леденящий холод апартаментов между тем заметно смягчился, и часов в пять утра доктор забрался в ванну, распорядившись нести ему весь лед, какой мне удастся достать в ближайших кафе и ночных аптеках. Возвращаясь из своих порой обескураживающих вылазок, я складывал добычу перед закрытой дверью ванной и слышал беспокойный плеск внутри и хриплые выкрики: «Еще!.. еще!..» Наконец наступило теплое утро, и одна за другой открылись лавки. Я попросил Эстебана либо помочь мне с доставкой их постояльцу льда, пока я раздобуду поршень для компрессора, либо заняться поисками поршня, пока я буду приносить лед; но он, следуя указанию матери, категорически отказался.