Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

– Самое худшее проклятие, – сказал Дьобулус, капая на чашу расплавленным воском. – Самое худшее, какое только можно придумать.

– Чтобы у человека хвост отвалился?

– Чтобы зло, причиняемое им, оборачивалось против него самого.

Я задумалась. Что ж, решила я в итоге, если науэлев папенька получит заслуженное, я не должна беспокоиться.

Ноги заныли, и я вытянула их поудобнее.

– Как я понимаю, основная часть ритуала – сидение на полу в неудобной позе.

– Нет, милая, основная часть ритуала – это я. Потому что я в него верю и во мне есть Сила, чтобы обратить идеи в реальность, – Дьобулус ловко слепил из воска человечка и бросил его на дно склянки с широким круглым горлышком.

– Все это замечательно, но я-то зачем тебе понадобилась? – спросила я и вдруг получила хорошую оплеуху. Это было неожиданно и больно, и из глаз у меня хлынули крупные слезы. – Что за… Дьобулус! – едва успела я возмутиться, как он перебил меня:

– Плачь сюда, – и подставил склянку.

Мои слезы иссякли сразу, как щека перестала гореть. Влага даже не успела закрыть донышко.

– Ожидал от тебя большего, но ладно, сойдет, – Дьобулус закрыл склянку пробкой и запечатал сургучом. – Храни ее. Если ты откроешь склянку, проклятие перестанет действовать. Нужно ли это делать, решать тебе, хотя я бы сказал, что нет.

– Это было действительно грубо, Дьобулус, – проворчала я, потерев щеку.

– Видишь ли, чтобы заплакал я, как минимум пришлось бы убить кого-то в этом доме.

– А, ну да, не вариант.

В красном колеблющемся свете лицо Дьобулуса с глубокими тенями под глазами выглядело мрачно, и мне стало не по себе от его близости – ощущение, которое я уже успела подзабыть. Я все еще не имела представления, на что способен этот человек или кто он есть. Он вызывал у меня смешанные чувства, но вместе с тем мне было жаль терять его общество.

– Не бойся будущего, – посоветовал Дьобулус. – Бесстрашие помогает перепрыгнуть пропасть, в которую толкает страх. И вы все-таки вдвоем.

– Да, мы вдвоем, к чему ты приложил много усилий. Я разгадала твой замысел – сначала ты добивался от меня, чтобы я показала Науэлю, что я вовсе не такая размазня, как он думает, а потом соблазнял меня, чтобы Науэль начал ревновать. Все ясно, кроме одного – почему ты помогаешь мне, если хочешь его для себя?

– Не будь такой самоуверенной. Помогаю ли я именно тебе? Я люблю Науэля… А Науэль… Он привязан ко мне. Он нуждается во мне. Но он меня не любит. Стали ли причиной мой род деятельности, мой возраст или мои моральные дефекты, но он никогда не будет относиться ко мне так, как я мечтал, чтобы он относился. Впрочем, какое это имеет значение, если я в принципе не то, что ему нужно.

– Что же ему нужно?

– Семья.

– У него есть семья.

Дьобулус вздохнул.

– Ты не поняла меня. Науэль нуждается в семье – самой обычной семье, в самом типичном понимании этого слова. Только собственные дети помогут ему избавиться от несчастного ребенка в нем самом, повзрослеть и осознать, что он вовсе не чудовище, каким считает себя. Как ты сама понимаешь, нормальной семьи я дать ему не могу. Но это можешь сделать ты.

– Боюсь, для него я слишком заурядна.

– Да ты словно придумана специально для него! – воскликнул Дьобулус. – И я не хочу слушать твои возражения.

– Науэль – семейный человек. Да мне легче представить себе множество! Или неопределенность. Что угодно другое.

– Науэль должен уехать из этой страны, она действует на него дестабилизирующе. В Роване он мог бы обрести душевный покой. Я говорил ему об этом много раз, и что я слышу в ответ: «Не хочу, у вас скучная музыка». Только ты способна повлиять на него. Знаешь, у каждого человека есть одна-две черты, на которые, как на стержень, нанизываются все прочие качества его характера. У Лисицы это страстность, у Микеля – хладнокровие, а у Науэля – ранимость. У него было много переживаний и потерь, и сейчас ему необходим кто-то надежный, чья любовь не уходит и не отпускает. И ты подходишь больше всего, потому что твоя основная черта – преданность. Если только ты сможешь одолеть его призраков… Я никогда не стану мешать тебе или пытаться вернуть его себе. В общем-то, благодарить меня не за что, ведь я отдаю тебе то, что мне не принадлежит. Во всяком случае, полностью. Можешь считать, что я дарю тебе свою долю. Мне будет не хватать его в моей постели, и я продолжу сожалеть о своей единственной любви, так и оставшейся безответной, но многие, даже самые сильные, желания никогда не исполнятся. Это один из тех неприятных фактов, что мне пришлось научиться принимать, – Дьобулус встал, показывая, что разговор окончен.

Мы покинули дом до рассвета. На мне было новое красное пальто – Дьобулус явился в мою комнату, чтобы вручить его.

– Я думала, удачу приносит розовый цвет.

– А красный привлекает любовь, дорогая.

– Тогда лучше красный.

Дьобулус и его люди долго следовали за нами, убеждаясь в отсутствии слежки. Сияние Науэля не блекло даже в сером свете раннего утра. Это был прежний Науэль – с глазами цвета гиацинтов и сияющей улыбкой от лучшего стоматолога. Будущее виделось ему безоблачным, и мелодия, которая звучала в его мире, была жизнерадостна до безумия.

– Микель отдал мне несколько альбомов из его коллекции, – сообщил он мне. – Я изменил свои взгляды на тяжелую музыку.

Прощаясь, Дьобулус поцеловал меня в губы. Это был лишенный сексуальности, бодрящий поцелуй, как будто Дьобулус пытался вдохнуть в меня свои уверенность и силы. Он надолго задержал в объятиях Науэля, потом поцеловал его в лоб. Науэль сказал ему что-то по-ровеннски.

– Я тоже, – ответил Дьобулус. – Буду ждать твоего возращения.

– Я постараюсь, – неуверенно пообещал Науэль. – И спасибо тебе.

Мы попрощались с Микелем, который выглядел расстроенным, и сели в машину. Когда мы отдалились на порядочное расстояние, я знала, что Дьобулус все еще стоит на продуваемом ветрами шоссе, глядя нам вслед. Мне было грустно. Ненавидя Дьобулуса первые две недели, в последующие две я успела привязаться к нему и его дому, полному ретро-уюта. Хотя Дьобулус не назвал мне свою основную черту, я догадалась сама: двуликость.

Погода стояла отвратительная: снег запаздывал, зато дожди шли ежедневно. Волосы у меня все время пушились от влаги. После недели в грязи я была почти простужена (то слабость накатывала, то горло начинало першить), и так же мрачна, как декабрьское небо. В старые добрые деньки я бы попыталась выдохнуть свое уныние вместе с сигаретным дымом, а теперь оно просто копилось внутри. Стоят ли эти мучения сомнительной радости обладания чистыми легкими? Спокойствие Науэля только усиливало мое напряжение – время уходило впустую, нашего таинственного волчонка Флавверуса могли уже десять раз убить, а все что (теоретически) могло нас к нему вывести – туманная фраза со спинки парковой скамейки, сохраненная в записной книжке Науэля. Впрочем, Науэля не оставляло ощущение, что фраза ему знакома.