Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

Когда, выйдя из ванной, я подстригаю отросшие, неровно обломанные или обгрызенные ногти, идет уже седьмой час. Светает. Я глотаю капсулу и ложусь под одеяло. Какая-то часть меня продолжает агонизировать, но я не хочу замечать ее. Я притворяюсь, что мне хорошо, и у меня почти получается. Я думаю о нем, еще не успев привыкнуть к его имени (Янвеке бы вырвало от его выхолощенного вида и розовых волос). Совсем не похож на тех мужчин, которых знаю я. Они грубые, шершавые, вонючие, темные. Вызывают чувство страха и не заслуживают доверия. Таков мой отец и все его глупые друзья, Янвеке и его глупые друзья (но скоро у него не останется друзей, если он продолжит быть таким угрюмым, ха-ха). И даже тот (противно вспоминать его имя), хотя казался получше, был по сути таким же. А Науэль… он порождение незнакомого мира, где все прозрачней и тоньше. Увижу ли я его снова? «Конечно, нет, – вспоминаю я. – Завтра я собираюсь умереть». Розовые волосы… накрашенные ресницы… Странный, странный он. От мыслей о нем внутри все сжимается в болезненный узел. Такое острое счастье, что невыносимо терпеть, такая тоска, уже за пределами чувствительности… Я засыпаю, теряю мысли, становлюсь бесчувственной, неподвижной – превращаюсь в большую куклу. У меня ничего не болит. Я полая.

Просыпаюсь вечером. Янвеке еще дрыхнет, свесив руку с кровати. Я бросаю на него единственный короткий взгляд и отворачиваюсь. Съедаю на завтрак – ну или ужин, какая разница – то, что не доела вчера. Пью кофе и дочитываю журнал, который, конечно, для дур, но это как раз хорошо, потому что я та еще дура. Струны моей души, много дней натянутые до предела, едва не рвавшиеся, теперь ослаблено провисли. Вот оно пришло, мое долгожданное спокойствие, мое сладкое отупение, и я боюсь шелохнуться и спугнуть его.

Незадолго до полуночи я одеваюсь и выхожу на улицу, иду к тому месту, где он встретился мне, и жду, не замечая холода, охваченная невероятным упорством – час, потом второй. На меня оглядываются редкие прохожие, но для меня они лишь мутные пятна на фоне освещенной тусклым фонарем ночи. В начале третьего я бреду домой. Мелькнуло воспоминание – как что-то незначительное: я собиралась убить себя. Но я поменяла планы. Раньше мир казался беспросветно черным. Однако теперь я знаю, что где-то в нем для меня существует свет.

В доме на меня набрасывается оклемавшийся Янвеке.

– Где ты была?

– Нигде.

– Отвечай мне!

– Не хочется.

Я прохожу мимо него в ванную. Привожу в порядок брови, соскребаю с пяток огрубевшую кожу, брею ноги. Янвеке стучит в дверь каждые пять минут и спрашивает с нарастающей злобой: «Ты не утонула?», на что я каждый раз отвечаю: «Отойди и сдохни». Он начинает ломиться. Когда я все-таки выхожу, мы долго, тоскливо кричим друг на друга. Он спрашивает: «Откуда это?» – и кидает в меня тюбиком с кремом.

Он мне совсем надоел, поэтому я прикидываюсь присмиревшей и при первом удобном случае снова усыпляю его. Когда вечером Янвеке очухивается и смотрит на меня гноящимися, ничего не понимающими глазами, я шепчу ему: «Ты болен». А затем запихиваю в его сухой рот очередную капсулу. Даже если избыток сна может повредить ему, меня это не заботит. На работу он не явился, и ожидающие его в связи с этим разборки меня тоже не заботят. Остается пять капсул.

Я сплю целыми днями. По вечерам меня будит Янвеке, вернувшийся с работы. Он растерян и зол. Он понимает, что происходит что-то не то, но не понимает, что именно. Я готовлю ужин и усыпляю Янвеке, подсыпая к еде порошок из капсул. Потом иду к фонарю, с которым уже сроднилась, и жду – иногда полтора часа, а иногда три и больше. Возвращаясь, я занимаюсь собой, и это ощутимо идет мне на пользу. Кажется, у меня все стало нормально – это невозможно, но стало. В моем сопротивляющемся сознании иногда возникают мысли о моей потере, и тогда я замираю, ощущая волны тоскливой боли. Но это переживание теперь только физическое. Я пережидаю его, как дождь. Оно мучит меня, как и раньше, но уже не сводит с ума, оставляет место и для чего-то другого.

Обычно я думаю о человеке, обратившем на меня внимание из сострадания или же пустой прихоти. Он заинтересовал меня, как ребенка что-то сложно устроенное и предназначенное неизвестно для чего. Когда-то и Янвеке подошел ко мне, чтобы помочь, но потребовал за это слишком много, а этому непонятному человеку не нужно от меня ничего, совсем ничего. Я это чувствую, и на этот раз я не ошибаюсь. Позже меня удивляет собственная уверенность в том, что если я захочу встретить его, я встречу – в то же время, на том же месте. Как будто мы заключили негласный договор.

Но проходят шесть дней… и заканчивается седьмой… Ночь с пятницы на субботу, почти полночь. Как и тогда… Я жду, и на этот раз дожидаюсь.

– Привет, – говорю я просто, когда он приближается, и в свете фонаря вокруг его глаз сверкают серебристые блестки.

– Привет.

Несколько минут мы стоим молча – я рассматриваю его, он позволяет себя рассматривать. В эти минуты я незамутненно, идеально счастлива. Его волосы теперь пепельные, отдельные пряди с оттенком фиолетового. Это смотрится необычно и красиво и сочетается с лавандовым цветом его глаз.

– Ты изменился. Как ты это сделал со своими глазами?

– Цветные контактные линзы.

– А какой у тебя настоящий цвет?

– Не помню.

Эта ночь холоднее той, и он утеплился – на нем светло-фиолетовое пальто и легкий шарф того же цвета, но на тон темнее. Мне хочется вцепиться в Науэля, убедиться, что он реален, но я не двигаюсь. Я словно связана.

– Я передумала себя убивать, – сообщаю я.

– Я заметил. Не могу сказать, насколько правильно это решение. Ты хочешь есть?

– Нет. А ты хочешь курить?

– Хочу ли я вонючее дыхание и желтые зубы? Конечно.

Он настроен прогуляться, я тоже. Не замечая холода, я иду слева от Науэля, бросая взгляды на его красивый профиль, его длинные ресницы, гладкую щеку, поблескивающие в его ухе серебряные сережки. Мой лучший сон, ставший явью… Я и сама не знала, сколько слов во мне накопилось. Я рассказываю Науэлю о том, что раздирает меня на части, но при этом чувствую только покой. Он впитывает мою горечь, как вата, почти не говорит, только слушает. Как и в прошлый раз, он кажется отстраненным и безразличным, но я ощущаю, как мои слова оседают в нем, остаются. Меня слушают! Впервые в моей жизни…

Он узнает почти все про меня, а я – ничего про него. Оно и к лучшему, я думаю. Мне нечем его удивить. Он же в любой момент сможет отыскать пару строк в своей биографии, которые шокируют меня до глубины души, и пока я не готова это выдержать. Мне хочется взять его за руку, я тянусь к нему – и что-то меня останавливает. Я могу пересказать ему самые неприглядные и болезненные эпизоды моей жизни… но я не могу к нему прикоснуться.