Питер Страуб - История с привидениями [litres]

Он упал навзничь на кровать и лежал, устремив взгляд в потолок. Скоро они уйдут… А вдруг утром он выглянет из окна и опять увидит их внизу, вмерзших в сугробы, как снеговики? И тут вновь взметнулась музыка, взорвавшись ярко-красной вспышкой: да, они уходят, маршируя в такт ликующему оркестру Доктора Рэбитфута.

Когда музыка замерла вдалеке, Питер встал и опять подошел к окну. Точно. Ушли. И даже не оставили следов на снегу.

Он спустился в темную гостиную и увидел полоску света, выбивающуюся из-под двери телевизионной комнаты. Питер легонько толкнул дверь.

Телевизор показывал светлые беспорядочно движущиеся точки, по которым плыла черная полоса и, скрываясь за рамкой экрана, вновь появлялась сверху. Стойкий густой запах виски наполнял комнату. Отец с открытым ртом лежал в кресле, откинувшись на спинку и чуть похрапывая, галстук развязан, кожа на лице и на шее желто-серая, как пергамент. Почти пустая бутылка и полный стакан соседствовали на столе. Питер подошел к телевизору и выключил его. Затем легонько потряс отца за плечо.

– М-м-м, – отец открыл мутные и сонные глаза. – Пит… Что за музыка?

– Тебе приснилось.

– Сколько времени?

– Почти час.

– Я думал о твоей матери… Ты так похож на нее, Пит. Мои волосы, ее лицо. В этом тебе повезло.

– Я тоже думал о ней.

Отец выбрался из кресла, потер щеки и взглянул на Питера абсолютно трезво:

– Ты повзрослел, Пит. Странно. Я только сейчас заметил, что ты стал мужчиной.

Питер, взволнованный, не отвечал.

– Не хотел тебе говорить: сегодня днем мне звонил Эд Винути, а он слышал от полицейских штата. Эльмер Скейлс, фермер, помнишь, жил недалеко от города? Оформлял у нас закладную. Помнишь его детишек? Эд сказал, что он убил их. Всех. Перестрелял детей, потом застрелил жену, а потом – себя. Питер, город сходит с ума…

– Пойдем спать, – сказал Питер.

Несколько дней Милбурн оставался недвижим – как карточная игра Хемфри Стэлледжа, брошенная после того, как у его жены вырвалось слово, показавшееся им обоим верхом неприличия: могильщики и могилы были запретной темой, поскольку все в городе хорошо знали или приходились родственниками тем, чьи тела покоились под простынями в тюрьме. Люди просиживали у телевизоров, питались размороженными полуфабрикатами и молились, чтобы линии электропередачи не оборвало. Люди избегали друг друга. Выглянув в окно и увидев пробирающегося в глубоком снегу к входной двери соседа, невольно примешь его за таинственное существо, обращенное стихией в свое дикое, свирепое и небрежное подобие, и поймешь, что он кинется на любого, кто посмеет заглянуть в тот магазин, где он покупает еду себе и своей семье. Его уже коснулась паутина чар неистовой музыки, от которой вы пытались убежать, и если он заглянет в ваше окно из стеклопакета и увидит вас, едва ли его глаза будут напоминать человеческие.

Если старого доброго Сэма (помощника менеджера шиномонтажной мастерской и аса покера) или старого доброго Эйса (пожарного на пенсии, работающего на обувной фабрике в Эндикотте, невероятно скучного, однако отправившего своего сына в медицинский колледж) не было поблизости и они не следили за вами голодным взглядом, означавшим «чего уставился, ублюдок», значит, все обстояло куда хуже: вам уже никто не угрожал – потому что угрожать было некому. Улицы стали проходимы лишь для пешеходов; девятифутовые, двенадцатифутовые заносы, непрекращающаяся метель, нависшее тусклое небо. Дома на Хавен-лейн и Мелроуз-авеню выглядели брошенными: крепкие ставни и плотные шторы отгородили жителей от окружающего мира. Город выглядел так, словно все его жители легли под простыни в камерах Хардести. И сейчас, когда кто-то из старожилов города вроде Кларка Маллигэна или Ролло Дрэгера смотрел на это, сердце его болезненно сжималось от прикосновений холодного ветра.

Так было днем. Между Рождеством и Новым годом простые горожане, ничего не слыхавшие о Еве Галли или Стрингере Дэдаме и думавшие о Клубе Фантазеров (если они вообще когда-то думали о них) как о коллекции музейных экспонатов, ложились спать все раньше и раньше – поначалу в десять, затем в полдесятого, – потому что навязчивая мысль о жуткой погоде за окном вызывала желание закрыть глаза и не открывать их до рассвета. И если дни пугали, то ночи – просто ужасали. Ветер носился по улицам, бился в двери и ставни, и два-три раза в каждую ночь бился в стены, словно штормовой вал, и сотрясал их с такой силой, что мигал свет. Мальчишки Пиграмов слышали ночью какой-то стук в окно своей комнаты, а утром увидели на сугробе отпечатки босых ног. Неутешный Уолтер Барнс был не единственным, кто решил, что город сходит с ума.

В последний день уходящего года мэр города смог наконец обойти трех помощников шерифа и приказал им вытащить Хардести из участка и отправить в больницу – мэр опасался, что, если они не расчистят улицы, начнется мародерство. Он назначил Леона Черчилля исполняющим обязанности шерифа – это был самый крупный и самый тупой из помощников, однако самый послушный – и сказал ему, что если он не приведет в порядок трактор Омара Норриса и не займется уборкой снега, то мгновенно лишится работы. Так что в канун новогоднего праздника Леон Черчилль отправился в муниципальный гараж, осмотрел трактор и обнаружил, что тот не так уж плох. «Линкольн» Сирса погнул кое-где лопасти снегомета, но все остальное было в рабочем состоянии. В то же самое утро за первый час уборки он заработал столько похвал от мэра, сколько Омар Норрис не сумел за всю жизнь.

Но когда помощники пробились в контору шерифа, они обнаружили лишь пустую комнату и провонявшую раскладушку. За четыре дня Уолт Хардести исчез. От него остались четыре пустых бутылки из-под бурбона – ни записки, ни намека на то, куда он отправился, и, разумеется, никаких признаков той выворачивающей внутренности паники, охватившей его, когда он оторвал голову от стола, чтобы подкрепиться виски, и услышал шум из камер. Поначалу Хардести показалось, что он слышит разговор, затем звук, с которым мясник бросает шмат мяса на колоду. Не-е-ет, он не станет дожидаться, пока тот, кто там шумит, пойдет по коридору сюда, а наденет-ка он шляпу, пальто и тихонько ретируется на улицу. В метель. Он оделся быстро и четко, как курсант по команде, и вдруг чья-то рука ухватила его за локоть и спокойный голос проговорил прямо в ухо: «Вот и встретились, шериф?» Когда трактор Леона раскопал его, Уолт Хардести напоминал статую – искусно вырезанную из слоновой кости статую девяностолетнего старика.

Хотя синоптики предсказывали еще больше снега в первую неделю января, он шел всего лишь два дня. Хемфри Стэлледж опять открылся, работая в баре в одиночку (Анни и Энни, отрезанные бездорожьем в своем селе, отсутствовали), и обнаружил, что торговля идет куда лучше, чем он предполагал. Он простаивал за стойкой по шестнадцать часов и, когда жена приходила сделать гамбургеры, говорил ей: