Татьяна Иванько - Байкал. Книга 6

Я никогда не был расточителен, как мой брат, и склонен к роскоши, хотя на жён не жалел, но я не брал тех, кто привык сорить деньгами, мои жёны были вполне образованны, домовиты и очень красивы, из простых семей, иногда из купеческих. Из аристократок я не брал, что было делать мне с праздной красавицей? Дворцов для них строить мне не хотелось, а иначе ни один отец за лекаря, али алхимика, коим я представлялся и продолжал являться, свою дочь никогда не отдал бы. Так что мои избранницы были из середины. Да и не пристало и нельзя предвечному быть вблизи тронов, это всегда оборачивается бедой. Наш с Эриком трон навеки поглотил Байкал, а иные прочие вовсе не про нашу честь.

За эти годы я жил во многих концах мира, почти во всех странах, лишь на краткие промежутки возвращаясь в свои горы, где потихоньку развалилась пристройка, потому что никто больше не следил за ней и не подновлял, где сам дом я перестраивал уже несколько раз, ведь без меня и он хирел и косился, заваливаясь то на один бок, то на другой.

Шли годы, десятилетия, сотни лет утекали, я всё будто в том же дне, когда я проснулся и обнаружил, что Аяя ушла от меня…

И в то утро я едва не сломал зубы, кусая себе кулаки и плача, сорвал голос, пока кричал во все концы её имя, а после изрыгал ругательства, а после выл, упав на землю и катаясь, как больной зверь. И снова ругался и снова кричал. Я хотел броситься в погоню, но я не знал, куда? Никто и ничто не подсказывало больше мне. Её птицы и бабочки молчали, всё омертвело вокруг меня, как и я сам.

И теперь я не стал живее. И боль в моей душе не утихла, и одиночество только усиливалось с каждым днём. Причём в семейном кругу я чувствовал его только сильнее.

И вот я разыграл свою смерть для очередной своей жены, изобразив лихорадку, принял капли, которые замедлили мой пульс и остудили тело, и сказал ей и детям, «умирая», чтобы не держали тело, а похоронили в семейном склепе в тот же вечер, и «почил», сквозь ресницы наблюдая за всем, что происходило дальше. К счастью, никто не ослушался меня, мои сыновья, младшему из которых исполнилось тринадцать, а старший должен был жениться будущей осенью, уже и невесту сосватали из семьи богатого и уважаемого купца. Я решил «умереть» на этот раз раньше, чем обычно лет на десять, мне хотелось вернуться в горы и побыть там, в одиночестве и уединении несколько лет. И вот, несомый в гробу на кладбище и оплакиваемый своей доброй семьёй, я думал, до чего долгими мне кажутся эти часы, пока меня не оставят одного здесь…

Едва стихли погребальные песнопения, и я услышал, как, заскрипев, закрылась дверь склепа, я был готов выбраться уже наружу и сбежать, а жили мы на благословенной земле Италии, одной из прекраснейших стран из всех известных мне, но надо полежать немного, дождаться темноты. Странно, прежде я не испытывал такого нетерпения. Бывало, и вздремнуть успевал в своём произвольном оцепенении, сей же день, ни сон не шёл мне, ни хотя бы просто покой.

Полежав, как мне казалось, достаточно, я отодвинул крышку саркофага, что подалась легко моей силе. Верно, было уже темно, сумерки сгущались, еще немного и летняя ночь завладеет миром. Здесь, в склепе, я заранее спрятал злато и одежду, чтобы не убираться в похоронной, к тому же распоротой на спине для удобства одевания покойника. Переодевшись, набросив дорожный плащ на плечи, я оставил свою погребальную одежду и саван в гробу, снова задвинул крышку и поднялся по ступенькам к выходу. Дверь, однако, оказалась заперта, и я был вынужден выбраться, вылетев через окно – узкое как бойница, но всё же достаточное для того, чтобы я протиснулся в него.

И… надо же такому произойти, кому-то не спалось в эту ночь, а точнее вечер, и меня увидели, вылетающим из склепа. Крики ужаса окатили всё кладбище и меня самого, как кипятком, заставив взмыть как можно выше и быстрее. А понять этих людей легко: в темноте я показался им гигантским нетопырём. В ужасе зеваки побежали к воротам, возвещая, что из склепа Парелли вылетел демон с чёрными крыльями, а там сей только день похоронили отца семейства…

А намного позднее узнал, что я, оказывается пил кровь после этого несколько недель у всего города, от чего люди и особенно молодые девушки делались одержимыми кровью, что в склепе моём позднее всё же застали меня и, пронзив грудь осиновым колом, покончили с моими похождениями. И ведь десятки людей готовы были поклясться, что не только видели упыря Парелли, но и пострадали от него, показывали укусы, впадали в слабость или буйство, а одна даже понесла от негодника-кровососа… В общем, моя неосторожность стала причиной долгих волнений в небольшом городке, где я прожил двадцать лет…

Но я к тому времени забыл и думать и о прекрасной Италии, и о семье, что оплакивала меня вполне искренне. Я на моем самолёте уже добрался в мою долину. Была ночь, а здесь у нас в чаше между скал она темнее, чем где бы то ни было, зато отменно видны звёзды, чем я пользовался все эти годы. Наблюдая за ними, и знал положение каждой в каждый день года. А Аяя, я знаю, вела наблюдения, зарисовывая. Её рисунками я руководствовался, сверяя свои наблюдения и её. Её были точнее, записаны не только даты, но и время до долей минут, когда восходило каждое светило.

Я не знал, что Аяя думает, будто я не интересовался её изысканиями. Я следил за ними, и просматривал её записи и рисунки, всякий раз, когда она не могла видеть, я хотел знать всё, что ей интересно, что она изучает. Сам я был не в силах продолжать с ней вместе делать то, что мы делали сотнями лет, и так успешно, моё ослепление ревностью отодвинуло меня от неё, всякий раз, когда я смотрел на неё, я вспоминал, как они вернулись с Орсегом, как хороша она была, он унёс её больной, не похожей на саму себя, а вернул здоровой и цветущей. Мог я это перенести? Мог я забыть об этом?! Как она вернулась, улыбаясь… улыбаясь… даже не заметив времени, которое прошло. Не мог забыть, не мог не думать, не мог выбросить из себя отравленное семя этих мыслей, и оно поросло в то страшное и уродливое древо, что своими корнями и сучьями разрушило монолит нашей с ней жизни, нашей общей жизни, всего, что всегда объединяло нас, соединяло, сплачивало, что когда-то сделало нас с ней одним целым, что не могло разрушить ничто, ни разлуки, ни расстояния, ни даже Смерть. А я сумел…

Но я ли? Я ли это сделал? Или она? Не она ли? Ведь она осталась со мной, но продолжала ли она меня любить? Не вспоминала ли Орсега? Или, быть может, Эрика? Я не пропустил ни одного её рисунка, ни одной строчки её записей, а после её бегства я и вовсе выучил их все наизусть, потому что это было всё, что осталось мне от неё здесь, да ещё несколько платьев и украшений. Она оставалась со мной, потому что Орсег не позвал её быть с собой. Вот и всё, а любить меня она уже не могла… Поэтому, в конце концов, и сбежала. Но куда?