Роман Шмыков - Вниз по лестнице

Запах усилился, а по влажным стенам, отскакивая как резиновый мячик, бегал гул шипения и хлюпающих шагов. Затем я услышал главный признак Костеруков – детский плач. Скорее даже девчачий, но никаких девочек здесь быть не может. Я сбавил шаг, уже глазами поймав желоб, в котором смогу спрятаться от поезда. Я забрался в него и посмотрел на слабо светящиеся часы, до поезда меньше минуты. Решил не рисковать и остался там, плотно прижавшись спиной к холодной стене, чтобы даже случайно не попасться на глаза машинисту. Поезд промчался в нескольких сантиметрах от моего носа, чуть не зацепив собачку на молнии куртки. Я сверил время и вышел из желоба, снова заранее засёк не более двух с половиной минут.

Если судить по схеме, что я тщательно изучил дома, то скоро по левую руку должна появиться дверь, а за ней будет лестница, по которой смогу спуститься в систему ходов и труб, давно утратившей своё предназначение. Время поджимало, а плач становился громче. Я надеялся, что Костерук решит пока оставаться на месте и не усложнять мне задачу. Дверь случайным образом попала в желтоватый круг моего фонарика, и я ринулся к ней. Она заросла чёрным склизким мхом, и мне пришлось содрать его, прежде чем получилось забраться внутрь и закрыть за собой. Как только механизм щёлкнул, по ту сторону промчался поезд. Смотрю на время – два часа до закрытия метро. Нужно успеть, чтобы не вызвать лишних подозрений.

Фонарик чуть подрагивал, словно боялся намного сильнее, чем я, и пытался не смотреть и не показывать. Узкий коридор вёл меня в неизвестность, сверху в углах тянулись тонкие шипящие трубы, с них крупными каплями падала вонючая вода. По этим тонким переходам эхо жуткого детского плача звучало так, будто его источник находился за поворотом, но я знал, что это обман. Под ногами пищали крысы, и я ступал медленно, чтобы случайно не раздавить одну из них и не выдать себя слишком рано, а рыдания в своё время усиливались. Коридор стал шире, и мне уже не приходится сжимать плечи, боясь замараться или зацепиться за какой-нибудь торчащий металлический прут или арматуру. Справа шикнула прохудившаяся труба, обдав горячим паром. Я утёр щёку и чуть не ударился лбом об стенку впереди. Это был поворот, за которым мелькал свет.

Поднявшись на несколько ступеней, я забрался в круглое помещение с кучей всякого хлама посередине, а на вершине этой кучи сидел самый настоящий Плачущий Костерук. Над его головой мелькал свет проезжающих машин из решётки сточной канавы. Это значит, что мы совсем близко к поверхности, хоть я и должен был опуститься только ниже. Обычно Костеруки забираются глубоко, куда не только свет, но и звук жизни с поверхности не пробивается. Я бы не тронул ни одного Костерука, если бы они изредка не таскали в свои подземелья зазевавшихся посетителей метро в самый поздний час.

Он худее, чем обычно, а его длинные руки похожи на две палки, согнутые пополам, с большими кистями и крючковатыми пальцами. На широких плечах висят обноски красноватой футболки, а ниже пояса никакой одежды нет. Хорошо, что Костеруки не имеют половых признаков, иначе мне пришлось бы больше курить, чтобы забыть увиденное. Существо ревело почти навзрыд, одной рукой копошась в куче мусора, а второй закрывая глаза, глубоко посаженные в маленькой голове с редкими длинными волосами. Его практически чёрная кожа помогает слиться с окружающими стенами, и я не вижу стоп Костерука. Это представляет определённую опасность, потому что ноги этих созданий ненамного короче рук, а Костеруки передвигаются как гориллы, опираясь на тонкие, но очень сильные передние конечности.

Я выключил фонарик и глубоко вдохнул, замедляя сердцебиение без урона для концентрации, как учил папа в детстве. Мне это трудно давалось, но с тех пор я могу не дышать почти пятнадцать минут и замедлять сердце до десяти ударов за минуту, что сильно спасает, когда тебе нужно превратиться в невидимку для своей цели. «Загонщик должен попасться жертве на глаза только тогда, когда она уже связана. Помни это» – говорил папа достаточно часто, чтобы это буквально врезалось в кору моего молодого мозга. Я помнил, что слух у Костеруков намного лучше их зрения, и поэтому стал в два раза бдительнее продвигаться к его спине, покрытой кудрявыми белыми волосами. Под ногами пустые жестяные банки, консервы, стеклянные бутылки и огромное количество разной ветоши. В нескольких шагах от Костерука в одной куче валялись женские сумки, поблёскивая металлическими кольцами на ремешках.

Спина Костерука вздувалась, и каждое ребро, видимое даже сзади, отходило от другого на несколько сантиметров, а потом сжималось обратно, производя оглушающий плач. Я достал ультрафиолетовые палочки, приготовившись бросить их в чувствительные глаза Костерука и вынимая пистолет. Я огляделся по сторонам. Ещё два выхода вели отсюда помимо того, через который мне удалось проникнуть. Судя по отсутствию шороха из них, эта особь скорее всего одна, но это может быть лишь только на данный момент, поэтому медлить никак нельзя. Я вынул пистолет с пулями, головка которых заполнена обычной поваренной солью, ведь на неё организм Костеруков реагирует очень бурно. А точнее разлагается на глазах, шипя и вспучиваясь, как взбиваемая пена в чашке кофе.

Я прицелился и поймал очередной всплеск света наверху. Костерук не успел двинуться, и на его глубоком вдохе я выстрелил в серую спину. Вместо плача раздался оглушающий визг, и Костерук тут же повернулся ко мне. Оказалось, он сидел на коленях, а его ноги утонули в куче мусора. Запах ананасов стал таким, словно я носом окунулся в чашку со свежевыжатым соком. Костерук когтями почти дотянулся до меня, опираясь на свою культяпку. Его ярко-красные глаза, сверху покрытые густыми бровями, уставились прямо в мою сторону, но смотрели словно сквозь. Уродливая морда, лишённая носа и губ, оскалилась оставшимися длинными резцами, как у крысы, и не успел Костерук замахнуться, как я выстрелил ему прямо в разверзнувшуюся пасть.

Он резко смолк и схватился за горло той рукой, на которую опирался, и свалился впалым животом вниз, всё ещё другой лапой стараясь схватить меня. Я бросил к его глазам бусинкам пару ультрафиолетовых палочек, и Костерук сомкнул кожистые веки, задыхаясь в попытках получить хоть немного воздуха. Я подошёл, уже не боясь его длинных рук с ногтями, похожими на большие рыболовные крюки, и достал отцовский нож с надписью на лезвии: «Да простит тебя всевышний», и перерезал горло этому существу. Его тело сразу обмякло, и мне даже не понадобился свет, чтобы понять, что он быстро истекает бурлящей кровью, что является основным источником запаха вполне себе приятного фрукта. Я не знал, к кому обращена красивая надпись на лезвии, и кого должен простить всевышний – существо, представляющее из себя порождение тьмы и греха, или того, кто лишил жизни чудовище, пусть и противное самому Богу.