Алина Верходанова - Златовласка

Много месяцев и даже лет спустя, она будет думать, что из этой ситуации были выходы и получше: взять деньги на аборт, соврать про выкидыш, купить справку, найти подработку по вечерам, взять детей на репетиторство – у нее было много вариантов. Но ей было чуть за двадцать, она была одна в чужом городе, переполненная стыдом и страхом. Она закрыла сессию, как всегда на отлично, перевелась на заочное, собрала чемодан и уехала домой, к маме.

Марина родила дочь, маленькую, но здоровую девочку, назвала ее Аней и поставила прочерк в графе «Отец». Когда Ане исполнилось три, она собрала волосы с аккуратный пучок, купила новый костюм на те деньги, которые время от времени все же привозил тот молодой красивый преподаватель, и отправилась работать в школу учителем химии, в ту самую школу, которую мечтала никогда больше не видеть.

В самые тяжелые дни, когда Марину донимали детские зубы, колики и скачки роста, несносные подростки, бессмысленные школьные методички или бывший любовник, изображающий великодушного отца, она брала дочь в свою постель, прижимала ее к себе, как плюшевую игрушку и прокручивала в голове все эти страшные поворотные моменты ее жизни: глупый роман, УЗИ, палец, тычащий в монитор, звонок маме, 10 часов схваток, потуги под крики недовольной затянувшимися родами акушерки, косые взгляды медсестричек на выписке, прочерк в свидетельстве о рождении, крошечное пособие, постоянные упреки от матери, подачки и снисходительные взгляды от человека, которого она когда-то так обожала – это все прокатилось по ней, как фура, не убило, но искалечило до неузнаваемости. Она лежала в своей постели, как побитая собака на обочине жизни, прижимая к себе крошечный сопящий комочек, и пыталась убедить себя, что это все того стоило, ее дочь того стоила, пыталась отыскать в себе хотя бы кусочек той самой безусловной материнской любви, которая должна была озарить все вокруг. Пыталась, но находила.

Однажды в минуту отчаяния, она рассказала об этом матери. О том, как ужасна, чудовищна и непроглядна ее жизнь. Мама смерила ее презрительным взглядом:

– Я не знала, что вырастила такое чудовище, – сказала она.

– Да, мама. ТЫ вырастила чудовище.

Больше они не разговаривали.

4

Когда Ане исполнилось 7, она пошла в школу, обычную дворовую школу, ту самую, где работала ее мама. Маленькая, худенька, совершенно не по-детски зажатая девчушка была идеальным объектом для издевательств. Дети невероятно жестоки, не все, конечно, но при молчаливом согласии толпы и двух задир волне достаточно. Каким-то поистине звериным чутьем они определили ее как идеальную жертву. Эта не даст отпор. Эта ни за что не ответит.

Мелкие, но совсем не невинные шалости: украденные ручки, поломанные карандаши, испорченные тетради, изрисованные учебники, тычки, стишки и обзывалки. Она терпела, молча сносила обиды, не плача и даже не злясь. Она знала, как тяжело ее любить и как легко ненавидеть.

Сашка был единственным, кого она знала с детского сада. Застенчивый пухлый мальчик, летом перед школой ему выписали очки, в них он все время казался немного потерянным. Сашка никогда не заступался за нее в открытую, просто не мог, но у него всегда была для Ани запасная ручка, карандаш и точилка, он помогал ей отряхивать мел с пиджака и выносил рюкзак из мужского туалета. А еще очень тихо, когда никто не мог их услышать, он говорил: «Они просто тупицы. Не обращай внимания – им скоро надоест». Только из-за Сашки она продолжала ходить в школу. В конечном итоге он оказался прав: им надоело, оказалось, совсем не весело пинать лежачего.

Наступило долгое затишье, и в школе стало терпимо. Хотя друзей Ане завести так и не удалось, тихое сопение над учебниками, чистые, аккуратные тетради, немного неуверенные, но в целом правильные ответы и скрупулёзно выполненные задания сделали ее школьную жизнь достаточно хорошей, чтобы просыпаться по утрам и бодрым шагом идти на урок, где ее если и не любили, то хотя бы видели и частенько хвалили. Это не добавляло ей любви школьных задир, но вселяло надежду на будущее. «Учись хорошо, – повторяла мама, раз в неделю проверяя дневник, – Сможешь вырваться из этого болота, если мозгов хватит», «Мне вот не хватило», – добавляла она про себя.

На свое последнее 1-е сентября Аня впервые надела каблуки и накрасила ресницы. Она чувствовала, что этот год станет особенным. Непослушные волосы она старательно уложила в пучок, получилось почти так же хорошо, как у мамы. Она была полна надежд и нетерпения, как зверек, почуявший запах свободы. Год, один год, а потом она уедет отсюда. Она уже выбрала вуз – тот же, в котором училась мама, не химфак, конечно, туда она не поступит, но вот юридический – вполне ей по силам. Она все узнала, все просчитала, остался последний рывок.

Сашка за лето вымахал на 8 сантиметров. Ну что с того? 8 сантиметров за 3 месяца – это много, даже в пубертат. Вдруг куда-то пропали щеки, вместо них на лице оказались высокие скулы и четко очерченный подбородок, пропали очки, наверно, заменили на линзы, а следом за ними пропал и нелепый вечно растерянный вид. Даже самым вредным школьным зазнайкам пришлось признать, что Сашка, тот самый Сашка, тихий пухляш с парты заучек, внезапно стал чертовски хорош собой. Что до Ани, Аня, конечно, просто влюбилась. И это стало настоящей катастрофой.

5

Широко распахнутые глаза, щенячий обожающий взгляд, румянец, щедро заливающий щеки, романтичная, наивная, еще очень детская влюбленность. Разве такое можно не заметить? Сначала появился шепот, назойливый жужжащий шепот за спиной, смешки, кивки и взгляды. Над ней смеялись: местная замарашка влюбилась в главного красавчика класса. Аня молчала, опускала глаза. Ей нечего было ответить. Все так, она некрасивая, несуразная, словно состоит сплошь из неподходящих друг к другу частей: слишком большой нос, широко поставленные глаза, дурацкие вечно торчащие волосы, острые локти, длинные пальцы и лишний вес, который все время норовил осесть не на тех местах. Она легко узнавала себя на портретах Пикассо и совершенно не питала иллюзий. Среди прочих своих недостатков, Аня была довольно умна, а вот этого ей уже точно простить не могли.

Подростки так же жестоки как дети, но куда более изобретательны. Когда их насмешливый шепот остался безнаказанным, появились записки: злые стишки, обидные, пахабные рисунки – Аня зачем-то приносила их домой и складывала в ящик письменного стола. Мелкие гадости, вроде заплеванных волос и мусора в сумке с учебниками, стали сменяться большими: кто-то измазал ее юбку кровью, страшно подумать, где они ее взяли. Аня провела большую перемену в туалете, застирывая огромное красно-бурое пятно, но мокрая юбка дала новый повод для шуток: «Эй, Сашка, кажется, твоя сучка уже течет» – говорили они, даже не пытаясь понизить голос, зачем, ведь так веселее. Сашка краснел и прятал глаза, с каждым днем он все больше боялся смотреть на нее, ему было стыдно за нее, на них, но больше всего за себя, ведь он снова ничего не мог сделать. Или мог? Но не пытался.