Юрий Ершов - Могила Густава Эрикссона

Окно моего кабинета выходило во внутренний двор управления, и не было в этом дворе ничего примечательного, кроме огромной старой китайской яблони. Яблоки на ней каждый год были разного цвета, то красные, то жёлтые, то невероятно кремового цвета, и висели до самой поздней осени, а то и до середины января. И я смотрел на эту яблоню и размышлял о жизни представителей романтических профессий. Люди, которым постоянно не хватает адреналина, полагают, что их жизнь безумно увлекательна и расцвечена яркими красками. А на самом деле, когда у тебя не жизнь, а сплошная романтика, года через полтора, ну максимум через три, вся эта романтика превращается в сплошную рутину. И поверьте мне, нет ничего скучней и заскорузлей романтической рутины. Это как не прекращающаяся зубная боль.

А ещё года два перед тем, как меня тряханул инсульт, я ловил себя на мысли, что я живу чужую жизнь. Как актёр, который играет роль, а своей-то жизни у него нет совсем. Что бы было, если бы Высоцкий просто играл Жеглова и всё? А у меня получалось именно так. Жизни не было. Был только вопрос «когда всё это закончится» и небо с овчинку.

С домом было ещё хуже. Туда я приходил только побриться, переодеться и поспать, хотя поспать удавалось редко – минимум три дня в неделю ночью я уезжал на место происшествия. А главное, зачем я приходил домой, – повыть. Не как волки воют, а как воет несчастная старая собака, которая уже не может охранять двор, и поэтому злой хозяин прогнал её со двора подыхать. И мне очень нужна была Пресвятая Богородица с её покровом.

А моей Лануське нужен был муж. И не её вина, что она не Пресвятая Богородица. Она везла на себе дом, семью, ребёнка, а муж её был женат на своей работе. Пока были деньги, всё ещё было как-то ничего. Но после реформы органов внутренних дел в 12-м году, когда государство укрепило наше благосостояние, и денег совсем не стало, всё пришло к весьма хреновому положению. Раза четыре мы заговаривали о разводе. Но всё-таки пришли к тому, что Тимка должен расти в полной семье, потому что дети из неполных семей очень несчастливы. Тимку мы оба любили, на том и сошлись.

Любить то я сына любил, но я его почти не видел. Когда я уходил на работу, он ещё спал. Когда приходил с работы, он уже спал. В те редкие выходные, которые у меня выдавались, мы, конечно, гуляли вместе. Но это был как какой-то сон, идущий в разрез с моей ролью легендарного сыщика.

Вот с такими невесёлыми мыслями возвращался я из госпиталя домой.

ГЛАВА 3. ЛИРИЧЕСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ.

После выписки из госпиталя мне дали две недели на полное восстановление. Всё-таки инсульт – это вам не хухры-мухры. Откуда появилась эта идея поехать в Смоленск – убей Бог, не вспомню. Не то, чтобы мне не приходилось путешествовать по России. Очень даже приходилось, когда я ездил в командировки, работая опером и начальником розыска на земле. Только, поверьте мне, когда охотишься на человека, а это самое опасное порождение фауны, тебе уж точно не до красот, не до истории и не до архитектуры. Когда мне разрешали уйти в отпуск, мы сразу с Лануськой ехали заграницу. Не потому, что мы заграницу так любим, а по банальной причине. Несколько раз я на собственной шкуре убеждался, если ты не улетел куда-нибудь подальше, на третий день тебя вытащат на работу, и там ты свой отпуск и проведёшь.

Заграницей у меня тоже всё было не как у нормальных людей. Море я люблю, но без фанатизма, поэтому целыми днями жариться на пляже не готов. Надираться до животного состояния на халяву и пугать представителей народов, которым это не вполне свойственно, – это точно не моё. Халяву не люблю от слова «совсем», а надираться ненавижу. Вы спросите, а как же коньяк? А коньяк – это лекарство от аллергии на работу. Набирать на шведских столах по семь тарелок и потом с трудом, давясь, запихивать всё это в себя, утверждая в сердобольных немцах стойкое убеждение, что в России до сих пор голод? Как-то я равнодушен к еде. Моя замечательная служба приучила меня к тому, что есть надо только тогда, когда очень хочется, а когда я работал на земле это «очень хочется» наступало на вторые-третьи сутки. И с языками у меня всё не так, как у моих нормальных соотечественников, которые очень гордятся, выучив выражение «уан бир». Немецкий у меня второй родной, английский знаю, хорошую спецшколу заканчивал. Вот турецкий знаю плохо, но тоже вполне достаточно, чтобы разговаривать с местными жителями в Турции или на Северном Кипре. Лучше всего я, конечно, ботаю по фене, но заграницей это мне не пригождается.

В общем весь наш отдых заграницей с Лануськой сводился к тому, что мы смотрели всякие древние города, замки, крепости, соборы, храмы и монастыри. Причём делали это, в основном, своим ходом, параллельно общаясь с местными жителями, и я всегда был счастлив, что ей это тоже нравилось.

А вот о России я понятия не имел. То есть, конечно, знал, что здесь история великая, древностей столько, как ни в одной другой стране, красоты неописуемые, но ничего этого не видел. Поэтому не всё ли равно, почему я решил поехать в Смоленск. Вот захотелось. А может быть это была судьба.

Была вторая половина октября и ещё довольно тепло. Постоянно накрапывал мелкий дождичек. Косой осенний дождь мне смоет боль сердечную… Ну, эка меня понесло! В общем, поздно вечером на площади Белорусского вокзала я сел на автобус в Смоленск, я почему-то очень люблю междугородние автобусы. Всю ночь я то дремал, то смотрел первый сезон «Улиц разбитых фонарей», который крутили по автобусному телевизору. «Во попал, опять менты!» – думал я, глядя на Ларина, с которым мы даже внешне похожи. Ладно, и на том спасибо, Кивинов – единственный писатель, сумевший описать нашу работу почти правдиво.

В Смоленске я был в половине седьмого утра. На Привокзальной площади было совсем темно. Только-только начинались предрассветные сумерки, погода была пасмурная. Я стал переходить железнодорожный мост через пригородные пути. Народа не было совсем, и я, будучи по натуре человеком суеверным и трусливым, опасался встречи с вампирами средней полосы. Но вампиров я не встретил, а попался мне на глаза местный синюшный упырь бомжового вида, который справлял под мостом нужду. «Жесть, – подумал я. – Стоило ехать семь часов, чтобы тебя так приветствовали».

И тут я забыл обо всём. С высоты моста я увидел церковь Петра и Павла на Городянке, которую выстроил в своей охотничьей резиденции «Тетеревиные садки» внук Мономаха Ростислав Мстиславович Смоленский почти девять веков назад. Крестово-купольный храм строгих пропорций был подсвечен со всех сторон. Я представил его посреди дремучего леса, росшего здесь в XII веке на противоположной древнему Смоленску стороне Днепра. А в первой половине XVII века, когда Смоленск был литвинским, храм стал главным собором католического монастыря и в нём висели подлинники Рубенса, Тинторетто и Гвидо Рени. Потом я представил, как в начале 60-х уже совсем старенький Барановский возвращает этот храм к жизни. Дух у меня перехватило, и я подумал, что этот храм и всякие там синюшные упыри находятся в разных реальностях.