Василий Арсеньев - Сотник Лонгин

– Решение принято единогласно, – объявил консул. – Ирод объявляется царем Иудейским.

Ирод не принадлежал к еврейской династии царей-первосвященников, более того, был по отцу идумеянином, а по матери арабом. Полукровка. Это назначение стало для него полной неожиданностью. Он стоял как громом пораженный, не веря своему счастью…

Когда окончилось заседание сената, Антоний и Октавиан вышли из курии в сопровождении Ирода, консулов и всех остальных должностных лиц, которые двинулись в храм Юпитера Капитолийского для жертвоприношения. Ирод с легкостью, без опасения оскверниться, вошел в языческое святилище, после совершения обряда обедал у Антония, а спустя три года при поддержке римских легионов вступил в Ерушалаим, связав себя узами брака с внучкой царя Гиркана красавицей Мариамной.

Александрия. Вскоре после битвы при Акции.

В городе творилось нечто невообразимое. Взорвался привычный уклад жизни. Повсюду, – то тут, то там, – раздавались пьяные голоса. Раздачи денег собирали огромные толпы на площадях. Звон монеты сводил с ума. В ход шли кулаки. В драке и давке гибли люди. А во дворце царило беспорядочное, беспробудное веселье. Начиналось великое искривление…

Могучие колонны, выстроенные рядами, и мощные стены, сложенные из огромных каменных глыб, были свидетелями празднеств, которых еще не знал античный мир. Столы, протянувшиеся на целую милю вдоль пиршественных залов, ломились от обилия изысканных кушаний. Вино лилось кровавыми потоками, в которых тонули все заботы, беды и сам здравый смысл.

Гости в пьяном бреду наряжались сатирами, – с козлиными копытцами и рожками, – и под звуки струн скакали по залам. А женщины, обнаженные подобно нимфам, отдавались им, – случайным мужчинам, – на обеденных ложах, между колоннами, у фонтанов, бьющих водой из акведука. Пир перетекал в разнузданные оргии, которые выплескивались как помои во внутренние дворы и сады, где шумели ветра, а деревья шептали, шелестя листвою и словно в укоризну покачивая головами.

Посередине этого сумасшествия на золотом ложе возлежали Антоний и Клеопатра, по египетской традиции с темными подведенными глазами, наряженные в белые полупрозрачные одеяния из крученого виссона, сияющие самоцветами и ожерельями.

– Мы все скоро умрем. Так, не лучше ли устроить пир и, приняв яд, переселиться в другой мир, под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями? Вступайте в «Союз смертников» и будьте счастливы, друзья, – призывали они своих гостей. – Пейте, ешьте, веселитесь, как умеете.

Вырастали длинные очереди из желающих вступить в «Союз смертников», и каждый торжественно клялся «жить сегодняшним днем, не думая о дне завтрашнем, быть преданным служителем бога Диониса и богини Афродиты, предаваться веселью и, когда настанет час, исполнить свой долг и свести счеты с жизнью».

Но однажды все исчезло, – и власть над полуцарством, и золото, и шумные пиры, и хмельные красавицы, и лихие друзья, – Антоний остался совсем один и в отчаянии проткнул себя мечом. Он еще долго мучился, призывая смерть, которая лишь смеялась над ним издалека. Он слышал этот зловещий, насмешливый голос, который усиливал боль от раны, делая ее невыносимой.

– Убейте меня! – кричал Антоний, но слуги в страхе разбежались. Кровь хлестала, а тело холодело. Смерть приближалась. Антоний слышал ее шаги. И был глас ему:

– Царица жива!

Когда он очутился в усыпальнице Клеопатры, где та заперлась, будучи обезображенной жуткими язвами, на его бледном лице выступила болезненная улыбка. Женщина, ногтями разодравшая свое тело, изуродованное язвами, склонилась над ним. Ее заплаканное лицо, тонкие руки, нагая грудь были перепачканы кровью. Она, позабыв о себе, звала его своим господином, супругом и императором. А он попросил вина и, выпив, испустил дух. Взглянув в его неподвижные глаза, она поняла, что все кончено, и заплакала навзрыд. Молнией блеснула мысль о самоубийстве, – она оглянулась на золоченый саркофаг, подле которого лежала увесистая крышка гроба, воспроизводившая ее облик. На поясе царицы висел пиратский кинжал, – дрожащею рукою она вынула его из ножен и долго держала, глядя мутными глазами перед собою, пока в гробницу не ворвались римляне, обезоружившие ее.

Кесарь Октавиан, тем временем, без боя занял египетскую столицу и приставил охрану к покоям царицы, а вскоре и сам пришел навестить больную. Плутарх так пишет о последних днях Клеопатры: «Она лежала на постели, подавленная, удрученная, и когда Кесарь появился в дверях, вскочила в одном хитоне и бросилась ему в ноги. Ее давно не прибранные волосы висели клочьями, лицо одичало, голос дрожал, глаза потухли, всю грудь покрывали еще струпья и кровоподтеки, – одним словом, телесное ее состояние, казалось, было ничуть не лучше душевного. И, однако, ее прелесть, ее чарующее обаяние не угасли окончательно, но как бы проблескивали изнутри даже сквозь жалкое это обличие и обнаруживались в игре лица. Цезарь просил ее лечь, сел подле. И Клеопатра принялась оправдываться, все свои действия объясняя страхом перед Антонием или принуждениями с его стороны, но Цезарь опроверг один за другим каждый из ее доводов. И тогда она тотчас обратилась к мольбам о сострадании, словно обуянная жаждою жить во что бы то ни стало». Потом она долго плакала на могиле Антония, сетуя на свою судьбу пленницы, рабыни, сберегаемой для триумфа победителя. Однако слезы горю не помогали, и тогда вдруг прозвучал голос, которому царица несказанно обрадовалась: «Скоро я приду за тобой. Готовься». Клеопатра воспрянула духом, вернулась во дворец и велела приготовить купание. Она в последний раз погрузилась в объятия теплой воды и лежала в своей золоченой ванне, а служанки омывали ее худое покрытое струпьями изнеженное благовониями тело…

В разгар лета легионеры прятались от жары под сенью ветвистых деревьев в дворцовом саду, скрашивая серые будни караульной службы игрою в кости. Зная крутой нрав кентуриона, скорого на расправу, они по очереди дежурили у ворот, на самом пекле, сменяя друг друга каждый час. И пока один стоял под палящим южным солнцем, остальные, наслаждаясь прохладой и тенью, следили за игрою двоих своих товарищей, – те бросали кости на щите, который служил им игральною доскою.

– Сегодня не твой день, Квинт, – раздавался грубый похожий на конское ржание смех легионера, которому сопутствовал успех в игре.

– Я отыграюсь, – самоуверенно отозвался легионер по имени Квинт, доставая из кожаного кошелька очередную звонкую монету. Он долго тряс деревянным стаканом над самым своим ухом, бормоча себе под нос: «Фортуна, ну же, улыбнись мне», – но бросить кости не успел в тот раз. Внезапно до слуха легионеров донесся трубный глас. Таков был знак, который подавал им товарищ, стоящий на посту. Они, позабыв об игре, тотчас похватали свои копья и метнулись к воротам. Пока бежали, каждый вспомнил, каким бывает гнев кентуриона, который не раз ломал свою трость о спины солдат. Но тревога оказалась ложной. Какой-то крестьянин с корзиной в руках стоял у ворот. Легионеры обступили его, а декан 6 6 Командир десятка солдат – прим. авт. грозно спросил: