Василий Арсеньев - Сотник Лонгин

Нотариус кончил чтение.

– Это всё? – разочарованно выдохнул Марк Антоний, не услышав своего имени, и уточнил на всякий случай. – Вы ничего не пропустили?

– Я прочитал от начала и до конца последнюю волю покойного, – с достоинством отвечал нотариус.

В сердце Марка Антония тотчас разгорелся огонь ненависти: «Он даже не упомянул меня в своем завещании! Велика ж благодарность твоя преданному соратнику, Caesar». В голове этого ветреного распутного человека созрел злой умысел: «У меня долгов на сорок миллионов сестерциев, – думал Антоний. – Мы вместе воевали, я за него кровь проливал в Галлии и при Фарсале, а он присвоил себе всю добычу… Да восторжествует справедливость!»

***

Звуки унылой мелодии в унисон выдували флейтисты. Плакальщицы, провоняв луком, громко вопили и рвали на себе одежды, обливаясь горючими слезами. Многочисленный как песок морской народ римский стекался к форуму, чтобы в последний путь проводить человека, имя которого одним внушало почтение и любовь, другим же – страх и ненависть. Тело божественного Юлия, умащенное благовониями, лежало на погребальном ложе, выточенном из слоновой кости, – его несли преторы и консул Марк Антоний. За носилками под руки вели одетую в темное платье вдову убитого. Казалось, каждый участник похоронной процессии разделяет горе женщины, потерявшей своего мужа.

Перед ростральной трибуной была сооружена вызолоченная постройка наподобие храма Венеры-Прародительницы, – туда внесли и поставили роскошные носилки с телом покойного, а рядом, на столбе повесили окровавленную исколотую кинжалами тогу его.

Марк Антоний, будучи консулом, первым поднялся на возвышение, чтобы, по обычаю, произнести похвальную речь.

– Кесарь готов был умереть за Рим, – спокойно начал оратор, озираясь по сторонам, и по мере того, как он встречал все больше одобрения в глазах многочисленной толпы, его голос пламенел, усиливался, становясь все более ожесточенным, а к концу своей речи он перешел на крик. – Он был императором, бесстрашным воином, полководцем, достойным величия и славы Александра. Он любил народ римский. И сам был истинным квиритом. Он был подлинным Отцом Отечества, который раздавал бесплатно хлеб беднякам и устраивал грандиозные игры. И вот тот, который должен был принять достойную смерть, как воин – в бою, пал жертвой подлой измены! – внезапно оратор сбежал с трибуны вниз и, схватив окровавленную одежду, потрясал ею для пущей убедительности. – Душегубы! Подлые убийцы!

Пламенная речь Антония привела в неописуемую ярость народ, собравшийся на площади, – людское море вскипело волнами, и грянул гром:

– Смерть! Смерть убийцам!

Внезапно на форуме появились двое ветеранов Кесаря, которые горящими факелами подожгли постройку, где находилось тело их кумира. Толпа хлынула в разные стороны, – к базиликам, окружавшим форум, откуда выносили скамьи и судейские кресла, – все, что горело, кидали в огонь, который жадно пожирал плоть божественного Юлия, обнажая череп, ребра и кости…

Бушующее пламя было предвестием зарева новых потрясений… Вооружённый факелами народ с криками: «Смерть убийцам!» – двинулся на Капитолий, где за крепостными стенами укрылись заговорщики. У подножия холма им преградили путь сенаторские отряды самообороны, набранные из верных слуг, ощетинившихся мечами и копьями. Марк Антоний торжествовал, – тогда он понял, что лучшего времени может не представиться, и направил своих людей в храм Опс, где хранилась казна Кесаря, добытая за годы войны в Косматой Галлии. Воины, опоясанные мечами, ворвались в святилище и разграбили его сокровища, после чего наведались в дом Кесаря, откуда вынесли сундуки с золотом и чеканным серебром…

Трое всадников в доспехах и кровавого цвета плащах взирали с холма на бушующее море людское, посреди которого колебалась водружённая на копьё мёртвая голова Гельвия Цинны, по ошибке растерзанного озверевшею толпой.

– Salus populi suprema lex (лат. ‘глас народа – высший закон’), – мрачно усмехнулся Марк Брут.

– Народ – стадо, – заметил Гай Кассий, – и мы отняли у него пастуха, желая сделать его свободным. Как видно, ни одно благодеяние не остаётся безнаказанным. Увы, современники нас не поняли, может, хотя бы потомки вспомнят благодарным словом…

– Кесарь мёртв, но имя его, по-прежнему, живет, – задумчиво отозвался Децим Брут.

– Римский народ рад будет поставить шею под хомут нового диктатора, да и среди отцов-сенаторов рабское сознание незаметно прижилось! – восклицал его знаменитый родственник. – Трусы, они бежали из курии, оставили в силе все постановления тирана. Цицерон восхищается деяниями Кесаря… Надо же – как он быстро переметнулся!

– Неужели эта жертва была нами принесена напрасно? – вздохнул Децим.

– Нет, – сверкнул глазами Марк Брут. – Мы будем бороться за свободу до конца…

– Против римского народа? – осведомился Гай Кассий, но его вопрос остался без ответа.

***

Древность оживает перед нашими глазами, стоит только захотеть, протянуть руку, коснуться… Мы видим развалины городов, руины канувших в лету империй, бесконечно сменявших друг друга на протяжении тысячелетий, и воссоздаем облик человека тех далеких времен, который своим образом жизни мало чем отличается от нас с вами. Природа одухотворена, и все в этом мире: земля, деревья, горы и даже камни, – обладает непостижимым разумом, способным слышать, впитывать, запечатлевать. Но если бы могли… камни, из которых сложены грандиозные сооружения вроде Большого цирка или самая жалкая лачуга, – заговорить! Что бы рассказали они нам, людям века сего, о том недосягаемом прошлом?

На Эсквилине, в западном конце Оппия, который назывался Каринами, находился дом Помпея, перешедший после его смерти к Марку Антонию. Перистиль, отделанный белым мрамором и окруженный высокою колоннадой, фонтан с водою, подведенной от акведука, мозаики, славящие величие Рима, сад, в котором цветут фиалки и растет благородный лавр, – они несут на себе следы того чудовищного перелома, который подобен виду гниющего яблока или запаху протухших яиц. Как гладиаторские бои, как диктатура Суллы, как восстание рабов, так и стены домов – это свидетели тех перемен, которые стали роковыми для великого Рима. «О времена! О нравы!» – воскликнул однажды Цицерон. Так же могли б возопить камни, горюя о временах старинной простоты и добрых нравов римлян…

По молодости Марк Антоний, обладая красивою внешностью, не знал удержу в наслаждениях: его безобразное пьянство, и возмутительное расточительство, и нескончаемые забавы с потаскухами, – стали притчей во языцех, – особенно после того, как на нем повис огромный не по летам долг – двести пятьдесят талантов. С тех пор много воды утекло из Клепсидры жизни Марка Антония: он проделал большой путь от начальника конницы в войске наместника Сирии Габиния до консула римской республики, был обласкан Цезарем, а женитьба на богатой вдове упрочила его финансовое положение. Теперь, после гибели Цезаря, Марк Антоний, будучи консулом, наслаждался самовластьем, не обременяя себя делами и не отягощая думами о благе Отчизны…