Василий Арсеньев - Сотник Лонгин

В тот день он возлежал на ложе, отделанном черепаховыми панцирями, одною рукою лаская свою жену Фульвию, а другою – потчуя ее спелыми ягодами винограда, и посмеивался остроумным шуткам своего давнего приятеля-собутыльника Вария с говорящим прозвищем «Пропойца».

– Солдат из X легиона вышел в отставку, – начал очередную байку рассказчик, протягивая руку к серебряному блюду за куском мяса, который тотчас исчез у него во рту, затем опустошил свой кубок, повелительно глянул на мальчика-виночерпия, стоящего подле возлежащих с кувшином в руках, и, пока тот наливал темного фалерна, продолжал. – Возвращается в свой родной город. Спутником у него был… э-э, кажется, беглый раб, молодой и красивый, – он покосился на юношу-виночерпия. – Вот как этот мальчик. Может, чуть постарше. Идут они из Галлии и встречают на своем пути толпу галлов, – оскалился Пропойца, довольный своим каламбуром, и пояснил. – Скопцов, служителей Кибелы…

– Это те мужики, у которых уже никогда не встанет, – захохотал Антоний. – Евреи, говорят, своих сыновей калечат, а эти напрочь лишают достоинства. Клянусь Юпитером, они идиоты!

– Кто – евреи или галлы? – улыбнулась Фульвия, украдкой поглядывая на прекрасного юношу-виночерпия, которого она сама накануне выбрала на невольничьем рынке и при этом отдала за него десять тысяч сестерциев.

– И те, и другие, – смеялся Антоний. А Варий продолжал:

– Красавец тот был непристойник большой, о чем догадались кастраты, выведав, что он ночует в одной комнате с солдатом. И вот толпа, вооруженная ритуальными ножами, входит в комнату, – а там темно, хоть глаз выколи, – слышат храп они – на кровати лежит пьяный баловник. Они обступили его, навалились скопом, рот заткнули кляпом, – он рванулся, что есть силы, попытался высвободиться – да где там! – кастраты зажали со всех сторон. Взошла луна, блеснуло лезвие ножа, и мгновенно муж стал женою… От боли он потерял сознание. Много позже выяснилось, что ошибочка вышла – не того, кого хотели, оскопили они. Хитрый юнец перед тем, как лечь спать, поменялся местами со своим патроном, и все то время, пока галлы возились с солдатом, он преспокойно лежал на кровати возле стенки…

Когда Варий кончил свой рассказ, Марк Антоний и Фульвия покатились со смеху, – да так, что брызнули из глаз слезы и надорвались животы, отягощенные вином и сытной пищей, как вдруг на пороге триклиния появился номенклатор.

– Dominus (лат. ‘хозяин, господин’), пришел посетитель, – объявил раб. – Он назвался Кесарем…

Мгновенно в богатой столовой воцарилась тишина. Муж и жена переглянулись, в глазах Фульвии мелькнул испуг, на лице Антония явилась гримаса удивления и растерянности. Он не без труда поднялся с обеденного ложа и, как был в одной тунике, сплошь покрытой пятнами от вина, нетвердым шагом двинулся в атриум, где находился нежданный гость. Юноша на вид лет восемнадцати, невысокого роста, со светлыми блестящими глазами, волосами – рыжеватыми и чуть вьющимися, бровями сросшимися; заостренным носом с горбинкой. Эти черты лица были знакомы Марку Антонию, но вспомнил посетителя он далеко не сразу.

– Гай Октавий? – удивленно проговорил хозяин дома. – Я думал, ты в Аполлонии.

– Я только что прибыл оттуда, – отозвался юноша. – Чтобы вступить в наследство, которое оставил мой отец…

– Твой отец? – переспросил Марк Антоний, и тотчас догадка отрезвила его.

– Отец оставил мне свое имя. Поэтому отныне я Гай Юлий Кесарь Октавиан, – спесиво вздернув голову, представился юноша.

– Ave, Caesar! – не без иронии отозвался Марк Антоний. – Зачем же ты пожаловал ко мне, Кесарь?

– Ты был верным и преданным другом моего отца. Я почел своим долгом нанести тебе визит в первую очередь… – начал, было, Октавиан. Но Антоний перебил его:

– Ты как раз вовремя! – воскликнул он. – У меня гости. Присоединяйся к нам.

– Как-нибудь в другой раз, – брезгливо поморщился юноша. – Я тороплюсь,– на мгновение он умолк, словно собираясь с мыслями, и проговорил вежливым голосом. – Я бы хотел узнать о судьбе тех ценностей, которые ты взял на сохранение из дома моего отца и храма Опс.

– О каких ценностях ты говоришь? – спросил Марк Антоний, состроив удивленный вид.

Октавиан изменился в лице, в его глазах вспыхнули огоньки ярости.

– Я говорю о казне Кесаря, – решительно заговорил он, – добыче, взятой в галльском походе.

– Не понимаю, о чем ты, – пожал плечами Марк Антоний и зевнул напоказ. – Пойдем лучше выпьем. Тебе нальют чудное фалернское!

– Не буду я с тобою пить, – вдруг вскипел юноша. – До тех пор пока ты не вернешь то, что принадлежит мне по праву наследования. Мой отец завещал…

– Какого наследования? – снова перебил его Антоний. – Твой отец был ростовщиком, а дед – отпущенником…

Октавиан побагровел от гнева, но, сделав усилие над собой, промолчал. Марк Антоний внезапно подошел к нему и запанибратски хлопнул его по плечу:

– Мальчик мой, извини, если я тебя обидел. Правда, у меня просто такой характер. Это была шутка. Пойми – я тебе желаю только добра. Ты еще очень молод. Наследство Кесаря станет непосильной ношей для твоих хрупких плеч…

Октавиан и Антоний стояли друг против друга, словно библейские Давид и Голиаф. И вскоре им, на самом деле, суждено будет сойтись в поединке…

Когда хозяин дома вернулся к жене своей, Фульвия, которая слышала весь разговор, прячась за колонной в атриуме, злобно прошипела ему на ухо:

– Октавиан очень опасен.

– Он всего лишь мальчишка, – возразил Марк Антоний, опустошая наполненный фалернским вином кубок. – Мальчишка без друзей и денег.

– Мальчишка? – повысила голос Фульвия. – А откуда он узнал о казне Кесаря?

Антоний взглянул на жену и, поставив кубок на стол, отделанный золотом, заорал на весь дом:

– Это Цицерон… Клянусь богами, он поплатится за всё!

***

Всадник, укутанный в военный плащ, скакал по добротной вымощенной камнем Аппиевой дороге. Он лишь дважды останавливался в пути: в первый раз осадил своего пегого жеребца у придорожной корчмы, а в другой раз – спешился возле столба, который указывал расстояние до Рима – 20 миль. В стороне от того столба чуть возвышался холмик, на котором лежал надгробный камень. Незнакомец, приблизившись, рухнул на колени перед камнем и, обняв его руками, так лежал долго, до самого захода солнца…

Поздно ночью при свете звезд он въехал в Рим через Капенские ворота. Спешившись, привязал коня своего у подножия Палатина и метнулся по ступеням высокой каменной лестницы наверх холма, а вскоре постучался в особняк Луция Кассия Лонгина. Все домочадцы к тому времени уже спали мирным сном, и позднему гостю пришлось подождать, пока выйдет придверник.

Рано на рассвете поднялся хозяин дома, и в атриуме слуги, пришедшие поприветствовать своего господина, сообщили ему о ночном посещении. Он велел позвать гостя и, когда тот появился, сразу признал в нем Пиндара, отпущенника брата своего, Гая Кассия.