Ольга Шумская - Темная история

– Неисповедимы пути Всевышнего, – ровным, гулким голосом сказал Морис, сейчас как никогда напоминая священника. – Стефан знает, что делает. И ты тоже видел текст пророчества: «Тот, что спит на островах, пробудится на третий зов, и мир охватит пламя великой войны».

– Да помню я, – буркнул Клаус, смотря, как Дирк бережно убирает в ножны очищенный пламенем церковной свечи нож. – Но Берлин как-то вообще ни разу не «острова»!

Он отлично помнил, что говорил Стефан: глава Ордена считал, что две попытки разбудить «того, кто спит» вылились в две мировые войны. Но всерьез поверить в то, что древнее латинское пророчество, записанное еще в первом веке нашей эры, может оказаться правдой?… Клаус был слишком молод и скептически настроен, чтобы всерьез верить в слова Стефана… пусть тот и был непререкаемым авторитетом во всех прочих областях его жизни.

Глава общины был страшным человеком. И дело было даже не в том, что он управлял Орденом суровой рукой полководца… практически все его подчиненные верили, что Стефан обладает оккультными силами. Клаус помнил рассказ самого Стефана, в свое время нагнавший потусторонней жути на мальчишку, воспитывающегося при Ордене: «Нужно визуализировать черный крест Голгофы на алом фоне – и помощь придет; информация будет дана… мы не единственные, кто может что-то изменить». Клаус вполне мог представить, как Стефан, высокий, еще не старый мужчина с суровым взглядом, стоит у алтаря, закрыв глаза, и визуализирует… это самое. Более того, в детстве он и сам не раз пытался последовать туманным указаниям главы Ордена – но лишь уснул в церкви и получил суровую выволочку от вот этого самого Мориса, даже тогда уже считавшегося лучшим «видящим» Ordo Stellaris.

Клаус упрямо мотнул головой, прогоняя воспоминания, и с вызовом воззрился на Мориса, ожидая его ответа.

– Ты понятия не имеешь, как это работает. И понятия не имеешь, с чем мы можем столкнуться, – сухо ответил Дирк. – Собирайся, хватит трепать языком.

Пальма в холле выставочного комплекса, цветные карандаши, прозрачно-светло.

Портрет – простой карандаш, мягкий серебристый фон. Как всегда, нарисовав портрет, начинаю понимать, что мне нравится- не нравится в человеке. В данном конкретном рисунке – редкостное бесстрашие и поразительная расчетливость, доходящие почти до жестокости страсти – и одновременно холодность, отстраненность. Как сочетается?…

Знаки Огня…

Специальные карандаши для скетчей, copics. Японские, дорогие, заразы. Золото листьев, теплые проблески солнца. Когда пытаешься что-то написать этим карандашом, получается эффект кисточки для иероглифов или каллиграфического шрифта. Красиво.

Еще не пробовала цвет, скетч черно-белый, строгий и резкий, как тот , кто изображен на рисунке. Фон – берлинский парк, золотая осень. Холодные серые глаза и яркие сполохи листьев в туманной дымке.

Завтра. Боги, дайте завтра солнце.

Странно, но я почти забыла Лондон; меня больше не пугает то существо, ненароком увиденное из окна дома Филиппа. Мы в Берлине – и, кажется, текущая вода, отделяющая острова от континента, все-таки стала преградой для того, о чем лучше не вспоминать…

Но зато я боюсь другого: меня тревожит наша с Филиппом странная дружба, кажется, находящаяся в шаге от чего-то иного.

Мне чертовски хочется превратить ее в нечто большее, но я уже обжигалась и боюсь разочароваться. А еще больше я боюсь, что разрушу все, потеряв самое важное, что у меня сейчас есть в жизни, – бесконечное внимание и странное понимание в этих серых глазах.

Я до сих пор не знаю, что нужно от меня ему. Но, пожалуй, знаю, что нужно мне .

Нет ошибки большей, чем попытка превратить дружбу в любовь, – мне ли не знать?…

И мне страшно даже пытаться, потому что я не хочу оказаться по другую сторону его ледяного, уничтожающего презрения. Я не хочу жить в мире, где рядом больше не будет Филиппа, не будет ночного Берлина и наших разделенных на двоих тайн.

Я сижу в университете, рисую и теряюсь в мыслях о природе страха – почти до самого вечера, когда появляется Филипп, решивший в городе свои дела. Он не в духе, и под моим изучающим, далеко не беспристрастным взглядом видно, что он настроен искать приключений. Я устала бояться – и поэтому с радостью принимаю его предложение опять пойти в город.

Но мы не уходим далеко: лишь до моего любимого места в Берлине, скамейки с видом на Немецкий Собор. И здесь мне окончательно отказывает разум.

Оборотная сторона страха – отчаянная смелость, когда совершаешь сумасшедшие поступки по одной-единственной причине: чтобы прекратить бояться.

– Фил, – говорю я, поворачиваясь к нему лицом. В его серых глазах отражаются огни фонарей, отчего они становятся дьявольски оранжевыми. Что творится с моими, карими, даже знать не хочу.

– Да?

Собираюсь с духом – перед тем как сделать величайшую глупость в своей жизни.

– Кажется, я в тебя влюбилась.

– Чем мне это грозит? – с шутливым подозрением осведомляется Филипп, явно принимая мои слова за очередную подначку.

Глубоко вдыхаю и делаю шаг к нему – шаг, сводящий расстояние между нами до нуля.

…Впервые в жизни я сама, первая, целую мужчину. И впервые в жизни, после ответного резкого и жаркого отклика, он отстраняется, держа меня на расстоянии вытянутой руки. Его руки.

Проклятье.

Призрачный холодный свет октябрьской луны заливает нас белой рекой. Тридцатое октября, канун кельтского Самхейна, время разгула нечистой силы. Вот уж точно, бес попутал…

– Эль, – говорит Филипп, продолжая удерживать меня на расстоянии. Я боюсь поднять глаза, потому что уже знаю, что увижу в серых ледяных озерах его взгляда. Мой демон продолжает, не представляя, в какую пропасть срывается моя призрачная надежда: – Подожди.

Я прикусываю губу. До боли, чтобы не ляпнуть какую-нибудь чертову глупость.

Собираюсь с духом и встречаю его взгляд. В глазах Фила – холодная настороженность пополам с растерянностью. Даже, пожалуй, шок. Ну да, конечно, мы встретились только пару дней назад, а я уже… что он должен думать обо мне?

Дура, чертова дура!

Не выдерживаю – его растерянности, своего смущения, обоюдной неловкости. Итог и выход – один, и я, не задумываясь, выбираю его, не просчитывая никаких иных вариантов.

Я киваю, делаю два шага назад – почему-то страшно поворачиваться спиной, – но затем нервы окончательно сдают.

Сбегаю. Ухожу, так и не сказав ни слова.

Филипп попытался ее позвать – и не смог. Горло свело спазмом так, что он едва смог выдохнуть.