Александр Косачев - Анна Каренина против живых мертвецов

Я ясно понял: Наталья находится на волоске от гибели, и я ничего не могу поделать, ничем не могу помочь. Я дал ей небольшую передышку, однако избавить ее от кошмара окончательно – не в моих силах. Разве что мне придется убить мальчика.

Мысль эта возникла так неожиданно и резко, что мгновенно выдернула меня из оцепенения, продолжавшегося несколько дней. Решение, несмотря на всю его жестокость, невероятность!.. казалось очевидным и простым. И странно было, что ранее до него не додумался – как будто я месяц блуждал по тайге, хотя моя родная деревня находилась за ближайшим холмом.

Тогда я встал и открыл окно: свет почти нигде не горел, дома во тьме выглядели отчужденными, едва ли не заброшенными. Я подумал, что, быть может, в одной из сотен квартир кого-то прямо сейчас убивают, кого-то пытают, истязают детей, молодых женщин. Они кричат, зовут на помощь, а ответом им служит безмолвный мрак. И никто о них не знает и никто о них никогда не узнает. Так же не узнают, что произойдет с моей сестрой, не узнают, почему она умерла, почему решила повеситься или как так получилось, что она не заметила иголку в тарелке супа и задохнулась, кровоточа, на глазах умственно отсталого сыночка.

***

Мне становится все хуже. Надо быстрее кончать рассказ, иначе толку от этих записок не будет никакого.

Приняв решение убить… какое жуткое, неподходящее слово, – я же не маньяк… Приняв решение избавиться от Димы, я стал лихорадочно размышлять над планом исполнения своего не зло, но благо (!) деяния. Конечно, я мог запросто утопить его, словно котенка, или задушить одной всего лишь рукой, переломать его тонкий хребет. Но в таком случае я бы не просто сел в тюрьму, а лишился доброго имени и никогда не был бы понят окружающими – барьер, который страшнее всяческих решеток.

Идея пришла, когда впервые, за достаточно долгое время, я посетил лабораторию. Висевшая на стене таблица Менделеева дала понять, что в данной ситуации моим лучшим другом будет мой собственный же профессионализм. Глядя на разноцветные прямоугольники, я не то подумал, не то прошептал: «Мышиная смерть».

Мышиная смерть.

Так называется один самых малоизвестных для непосвященных людей ядов. Малоизвестность объясняется его невостребованностью, связанной с невыгодным в большинстве случаев применением.

Дело в том, что отравить здорового человека таким ядом непросто – он быстро выходит из организма, не нанося тому серьезных повреждений. Чтобы добиться летального исхода, надо использовать либо очень уж большую порцию (а если учитывать, что ингредиенты крайне специфичны, то гораздо проще и практичнее заготовить классическую вещь вроде мышьяка), либо на протяжении некоторого времени регулярно принимать маленькие порции. Но, как я уже сказал, ни взрослого мужчину, ни взрослую женщину к смерти это не приведет, ибо их кровь вскоре выработает противоядие и справится с мышиной смертью так же легко, как справляется со многими другими заразами. Однако если мы говорим о старике или ребенке, да к тому же еще и больном ребенке… Неделя приема подобного «лекарства» может основательно подточить нежные детские органы. Самое главное – не перестараться с дозой, дабы «лекарство» успело выветриться, не оставив после себя практически никаких следов.

В случае с Димой ситуация облегчалась еще и тем, что его смерть не вызвала бы подозрений: это вполне ожидаемое событие, учитывая недуг мальчика. Годом раньше, годом позже, скажут врачи и пожмут плечами. Наталья, конечно, поначалу станет горевать и винить себя, однако вскоре все уляжется, и она будет не то чтобы счастлива – она будет в безопасности. Для меня это самое главное, и только ради этого я пошел на преступление.

Лихорадочно я принялся за работу. Пришлось использовать весь свой авторитет, накопленный за долгие годы, исчерпать, как говорят сегодня, кредит доверия, чтобы, во-первых, добыть необходимые компоненты для создания яда, а, во-вторых, прикрыть свою работу научными нуждами. Это удавалось не так легко, как, например, собирать грибы, однако работа шла своим ходом – ведь ни единый студент или профессор даже представить не мог, для чего я засиживаюсь вечерами в лаборатории. Кто-то, наверняка, думал, что я совсем свихнулся на старости лет – а я и не пытался этого кого-то переубедить.

Наконец, яд был готов – несколько колбочек с желтоватой жидкостью. Придя домой, я спрятал их, на всякий случай, в холодильнике.

Предварительно я добавил несколько капель в стакан с водой, которой Дима запивал таблетки. Стараясь не подавать виду, вести себя также холодно и несколько испуганно, как и раньше, я вошел в гостиную. Дима сидел на кровати, запрокинув голову так, что его чрезмерно острый кадык выпирал наружу, грозя проткнуть хрупкую кожу шеи, и таращился на меня, будто охранник на проходной. Я протянул ему лекарство и стакан. Мальчик взял их, забросил таблетки в рот, но пить не стал. Он разглядывал стакан, растеряно косясь на меня. «Он чувствует подвох», – пронеслось у меня в голове, и я сказал:

– Ты должен выпить это. Иначе ты умрешь.

Сомневаюсь, что раньше с ним говорили в таком тоне и с такой откровенностью, ибо мои слова о его смерти произвели на него впечатление. Эта тварь хотела жить и потому проглотила жидкость, тщательно пробуя ее на вкус. Дима ощупывал языком влажные губы, облизывал пальцы и обнюхивал их. Не выдержав эту мерзость, я ушел в кабинет.

Так, на протяжении последней недели пребывания моего племянника у меня в гостях, я поил его самой что ни на есть отравой. Небезуспешно: сколько Дима ни капризничал, сколько ни опрокидывал стаканы, я находил способ влить в него, растворить в нем мышиную смерть, – и мышиная смерть действовала. Он похудел еще сильнее, щеки у него впали так, что можно было различить сквозь них его задние зубы, глаза помутнели, стали расплывчатей. Ночами он уже не говорил, а стонал, иногда – бредил.

Правда, я и сам начал резко сдавать. Постоянный недосып, а, главное, нервы (как бы то ни было, я совершал убийство и, вдобавок, убийство ребенка родной сестры!) плохо сказывались на моем изношенном непростыми годами здоровье. У меня отчего-то щипало глаза, резало в желудке, появились провалы в памяти, а по утрам, как с похмелья, болела голова (хотя спиртное последний раз я употреблял в студенческие будни). Я чувствовал, что жить мне остается недолго, однако переживал не за собственную кончину, а, словно безумный ученый, за то, чтобы успеть завершить начатое дело – избавить Наталью от незаслуженного бремени.

Когда сестра позвонила и сказала, что приедет за мальчиком завтра утром, Дима пил вечернее лекарство, подозревая, но не осознавая полностью, что в настоящий момент самолично способствует разложению своей печени. Я передал ему привет от матери, пожелал спокойной ночи и вышел скорее, чтобы прилечь в кабинете, ибо сильнее прежнего испытывал недомогание и не хотел, чтобы Дима это заметил.