Олег Хасанов - Тёмная поэзия

Ты маешься дико и страшно
В тисках неотвязных видений,
Вобрав всю печаль до последней
Обманутой жизни. Украшен

Твой стяг окровавленной славой,
Чертог позолотой завидной…
Да толку! Дрожащий, покинут
Людьми и рассудком, без права

Последнего слова, дотлеешь
С костром первомайским наутро
Великого Шабаша. В мутном
Сознании вздыбится тенью

Крыло из чернильного шёлка…
На то моя воля и правда —
О, скоро цветами расплаты
Распустится майская тонкость!

И взмоет в рассветное небо —
Назад – снов людских не нарушив,
Мой ангел, простая игрушка —
Пленённый пылающий демон.

Она

Трущобы у рыбного рынка
я помню, как будто вчера…
Краюха, неполная крынка,
торговки, воры, юнкера;

Измешены грязные улки,
как тесто, под натиском пят.
Часы бьют на ратуше гулко.
Колёса двуколок скрипят.

Сквозь крики и грязную ругань
неделя к неделе – года.
Заляпанный столик не струган,
сквозь крышу сочится вода.

Несчастный удел одиночки
приклеился, точно репей.
Как мать отказалась от дочки,
так нет и любимого ей.

Стенания, вздохи и всхлипы
впитались в мой угол и кров.
Облезлые старые липы
со всех собирались дворов

и было до скрипа смешно им
глядеть, как, совсем не шутя,
молилось в слезах под луною
забытое Богом дитя.

Как будто вчера и как будто
три тысячи жизней прошло!
Какое прекрасное утро!
Как терпкое это мерло.

Навоз, испарения, рыба —
всё это останется здесь.
А ведь эти люди могли бы
(простите невольную спесь)

возвыситься, переродиться
и тоже глядеть из карет,
как режут в проулках убийцы
несчастных за горку монет;

Как кровь ручейками сбегает
и капает в ливнесток,
А школьники шустро пускают
кораблик-дубовый листок.

Оставлено прошлое в прошлом.
Пускай копошатся – не жаль.
Кровь стала рубиновой брошью.
Я перевернула скрижаль.

Он

Любви я никогда не знал:
ни жениной, ни сестринской, ни материнской.
Вся жизнь моя – сырой подвал,
я рыщу в нём – большая злая крыса.

Я никогда не знал любви.
И от того мне горше видеть вашу прелесть!
Хоть плачь, хоть режь себя – реви!
Ах, лучше б вы куда-нибудь, да делись!

Не знал я никогда любви!
Ваш вечный визави во тьме ночной, я
шепчу себе: живи, червяк, живи!
Чтоб все узнали мою боль и захлебнулись болью.

Он

Смеркается, сгустились тени.
Торговцы покидают рынок, ты решаешь тоже.
Пересчитаешь выручку до пенни;
Глядишь по сторонам, а у самой мороз по коже.
Знакомой улочкой пойдёшь —
я серой мышью юркну по дорожке следом.
Весь – предвкушение, сжимаю нож.
Торговка станет моей маленькой победой!

Ты даже не успеешь закричать,
когда из тьмы я выскочу тебе навстречу.
И словно для письма из сургуча печать,
несчастной крик я замурую в вечность.

Мы спустимся с тобой в подвал,
сегодня бал – на нём танцуем только я и ты.
Я платье на тебе порвал
и алым начертил поверх дрожащей наготы.

Удар, ещё удар. Ещё! Ещё!
Бледнеешь, уж сошёл румянец с щёк.
Свой испустив последний, тяжкий вздох
ты громко рухнешь подле моих ног.

О! Это лишь начало, госпожа.
Сегодня будет праздник у ножа.
Противный хруст хрящей и позвонков:
отрезал голову и был таков!

Какой экстаз, какой восторг!
Несусь к любимой на порог,
в корзине голова и бычии чресла —
торговка их домой несла.

Она

С приходом ночи птицы замолчали,
растратив скороспелый свой задор,
и я, под стать – в ночнушке и в печали —
шагами мерю тёмный коридор.

Скрипит паркет, зияют двери спален,
но нет в них ни спасенья, ни души.
Весь воздух в доме будто бы отравлен.
Ночь стелется, как влажный крепдешин.

Часы в гостиной дребезжат вполсилы
– разиня Эльза! Кончился завод.
Луны колтун собачьей шерстью сивой
уродует беззвёздный небосвод.

Покинута, оставлена, забыта!
Возлюбленным, служанкой, наконец.
Вот по брусчатке цокают копыта,
на конской сбруе блеет бубенец…

Нет, не ко мне. Конечно. Мимо. Мимо!
Мелькнёт двуколка в свете фонарей,
и тени голубая пантомима
к руке пустой протянется моей.

Я потянусь навстречу, если б… Если б
Письмо в две строчки: «Милая, прости!».
Участливо выскакивают кресла
и замирают на моём пути.

Я вру себе: «Мне только отдышаться
и я его, конечно же, дождусь!».
Но сон, подонок, не даёт мне шанса,
он говорит: «Забудь его, останься»,
и отнимает явь и боль и грусть.

***

Вода совсем остыла. Сводит пальцы,
покрытые бороздками морщин.
О, как мне надоело просыпаться,
куда нелёгкий случай притащил!

На крик вбегает Эльза, суетится,
трёт полотенцем одубелый стан.
Почти без зла шучу: «Ночная птица,
порхать ты не устала по кустам?».

Когда женат он, тайны не нарушу —
запрусь и спать, веди его к себе».
Но вместе с шуткой просится наружу,
как странно, зависть к девкиной судьбе.

Отзавтракав, одеться и на рынок;
Работа вмиг размоет эту блажь.
К тому же моя новенькая – Нина —
пока весьма посредственный торгаш.