Олег Хасанов - Тёмная поэзия

Сбегаю вниз, а настроенье в гору;
Стучат подбойки звонким молотком,
но нахожу за дверью коридора
корзину под батистовым платком.

Сквозь белоснежный хлопок проступают
разводы цвета свежего мерло
и в тот же миг безжалостная память
вдруг оживит что прежде отмерло…

Не может быть! А почему не может?
Рукой безвольной сдёргиваю ткань.
Мороз игольчатый бесчинствует на коже
и сердце бьёт пошлейший канкан.

Сознания расколотая льдина
скрежещет гулко мрачные слова:
«Не может быть! Но это точно Нина…
Верней, её, несчастной, голова».

Разинут рот, глаза в безумной неге
сощурены, под веки закатясь;
Дорожки крови, высохшие в беге,
напоминают дьявольскую вязь.

Из грубых и безжалостных пробоин
сочится сукровичная слюда.
Лишь только тот, кто бесконечно болен
и не боится Божьего суда

свершает сатанинские обычьи,
что встретишь разве на страницах книг…
Рога торчат из черепа и бычьи
тестикулы нанизаны на них.

Она

Оставив с полицейскими Эльзу,
взбегаю вверх по Ратушному съезду;
Трещат подбойки, грязь чернит подол.
Мне лают вслед бездомные собаки
и глупо ухмыляются зеваки,
уродливые все, как на подбор.

Плевать, плевать на их дурное семя!
Плевать, что будет завтра с ними всеми!
Мой демон снова вырвался из тьмы!
Нет толку в дознаваниях ищеек,
когда нечистый ждёт у каждой щели
и обращает в явь дурные сны.

Но в силе для него найдётся равный,
создавший твердь, вспенивший океаны,
и жизнь вдохнувший в рыб зверей и птиц
Единственной надеждой будет вера.
Ворота, монастырь святого Пьера,
я падаю и простираюсь ниц…

***

Лишь чудом не пришлось ей стать воровкой,
ведь «повезло» родиться полукровкой
в обыденной для многих бедноте.
Отец-цыган бежал из-под ареста,
мать удавилась на опушке леса;
Её забрали сёстры, но не те,

что раздвигают ноги у таверны —
вместилища безносой грязной скверны, —
а жёны Бога, сёстры во Христе.
И вот она – не девка-замарашка,
а мудрая и добрая монашка
во власянице грубой, при кресте.

Она – моя надежда и опора,
и нет секретов у меня, которых
я ей бы не доверила ещё.
Я чувствую её сухие пальцы
влекут меня и требую подняться,
уводят в келью крепко сжав плечо.

«Ах, милая моя исповедница!
Пришло, пожалуй, время повиниться
в единственном утаенном» – дрожа,
шепчу, лица от слёз почти не видя.
Львы-гербы топчут фрески на апсиде
и щерятся с любого витража.

***

Была весна, холодная, но всё же
из тех, что забираются под кожу;
Вскипает кровь и тащит за порог.
Я встретила его в прозрачном парке.
Листва лежала прошлогодней паклей.
Казался он ужасно одинок.

У кромки пруда жалка и сутула
темнела бесприютная фигура
природному упадку ассонанс.
Я подошла, глядеть стараясь мимо,
и замерла неловко, недвижимо,
а листья вязов сыпались на нас.

Нахлынула несвойственная робость —
так замирают у чужого гроба.
Но в тёмном кварце ледяной воды
возник лица его неверный оттиск;
Формальностями вовсе не заботясь,
он вырос рядом, как срамной волдырь.

Всё было быстро и довольно странно.
Пруд закипел, как колотая рана,
размытый контур подхватила рябь.
Он молча приобнял меня за шею —
листвы и кринолина тихий шелест —
Ах, если бы я знала, если б, я б…

Тем временем, другой рукой нашарив,
достал платок, скомкав в ладони в шарик,
бесцеремонно сунул мне под нос.
Вдохнув, чтобы кричать, что было силы,
я в это же мгновение осипла,
как будто накурившись папирос.

Сознание расплавилось, как свечка,
отчаянное ухнуло сердечко,
в глаза ударил праздничный салют.
К ногам прокралась чёрной кошкой слабость
и всё, что мне тогда осталось —
отринуться в безбрежный абсолют.

***

Очнулась я в его убогой келье
не зная час, не зная дня недели,
в чужом тряпье – спасибо, не нага —
прикованной на низенькой кровати.
Терзали мысли о забытом мной разврате
испанского не хуже сапога.

Измучена неведеньем и страхом,
я задрала убогую рубаху,
ощупав и бесстыдно оглядев
саму себя, не обнаружив крови.
Сосуд мой был невинен и церковен,
прости мне святотатство. Этот лев,

что щерится мне в спину с гобелена,
он не простил бы дьявольской измены,
прелюбодейства гнусного греха.
Я прождала мучителя до ночи,
готовая брыкаться, рваться в клочья…