Норман Райт - Чучело

– Выбора нет, Гвендолин. – Отец остановился и обернулся ко мне. Я видела, что он пошатывался. Наверное, он всю ночь пил и все еще был пьян. Наверное, он даже не понял, что произошло. Я боялась его. Боялась и очень любила. Он – единственное, что осталось в моей жизни. – Лишь благодаря твоей больной матери, Гвен, мы все эти годы платили одну треть. Мягкое сердце мистера Гаррисона сжалилось над больной Маргарет, но теперь, когда твоя мать померла, он с легкостью вышвырнет нас на улицу. Вот увидишь. Денег у нас нет, а унижаться и просить подачек, я не хочу! Я не такой человек. А доброй памятью о твоей матери, этот ублюдок, вряд ли возьмет плату. Идем, Гвендолин.

Я заплакала еще сильнее. Отец подошел ко мне и развернул меня от могилы. Ветер стал сильнее хлестать меня по лицу и не давал вдохнуть. Куда бы я ни повернулась, он бросался с той же стороны.

Дурацкий ветер!

– Почему мама умерла? – спросила я, подняв взгляд на отца. Отец был зол на все вокруг, но увидев мои слезы, он вдруг успокоился. Отец меня очень любил, потому что я – единственное, что осталось в его жизни. Так же как и он в моей. – Почему это случилось именно с нами? Почему ни с кем-то другим?

Отец глубоко вздохнул и встал передо мной на колени. Я увидела в его глазах отчаяние.

– Все рано или поздно умирают, – сказал Виктор, взяв мое лицо в свои потные ледяные ладони. – Но теперь, твоя мама там, а мы с тобой – здесь. И мы должны еще прожить хоть немного. Ты понимаешь меня?

Я кивнула, и отец обнял меня. Затем поднялся, и даже не стряхнув со своих брюк налипшую грязь, пошел прочь.

– Идем собираться, Гвендолин.

Я перестала плакать и поплелась следом.

Мама осталась позади. Она не слышала нашего с отцом разговора, не слышала, как сыплется земля на крышку ее гроба. Мама не слышала ничего. Мамы здесь уже не было. А вот я, была. И отец мой – тоже был. И мы остались совсем одни.

Погружаясь по щиколотку в грязь, я шла за пьяным отцом. Я шла и ненавидела осень. Ненавидела наши сырые, холодные края с вечными дождями, нищетой и болезнями. Но пишущая эти строки, вынуждена была жить, через боль и слезы, она должна была жить.

Когда мы подходили к дому, мистер Гаррисон уже дожидался нас у порога.

Тэрри Гаррисон не взял с нас платы, и даже позволил на месяц, пока мы не сыщем подходящее жилище, задержаться в его доме. Я была благодарна, за возможность проститься с матерью и ее спальней. Но упрямый отец наотрез отказался оставаться. Он сказал, что ни на минуту не задержится в этой блошиной норе, и пообещал вскорости ее освободить.

Мне было стыдно за пьянствующего отца. Пока я собирала вещи, он громко ругал судьбу и напивался. Отец не обронил ни одной слезы по тому человеку, с которым прожил двадцать долгих лет и продолжал терять свое онемевшее от алкоголя лицо, на дне стеклянной бутылки.

В доме задрожали стекла. По небу вновь пронеслись самолеты. Их гул так сильно угнетал меня, но сегодня, мне было все равно. Сегодня, ничего плохого больше не случится, все плохое, уже произошло.

– Гвен, – сказал мне Тэрри, перед тем как оставить нас, – прошу тебя, держись. Я бы вас ни за что не выгнал, но я беспокоюсь за вашу безопасность. Сама видишь, дом уже по швам трещит, и того глядишь, развалится. Я повторюсь, я вас не гоню. Если хотите, черт с вами, можете жить сколько угодно. Бесплатно. Мне не нужно денег. Живите.

– Отец решил съехать, – ответила я, пряча лицо от ледяного ветра и от квартирохозяина. – Я должна быть рядом с ним.

Мистер Гаррисон тяжело вздохнул и сказал, что ему очень жаль о случившемся в нашей семье. Я молча кивнула, обтерла рукавом пальто, бегущие из носа сопли, и отдала мистеру Гаррисону ключи. Тэрри взял ключи и, немного помедлив, ушел.

Я обернулась на дом и почувствовала, что мое детство закончилось. Оно осталось там, в саду, где я любила прятаться от мамы, и притаилось за молодыми яблонями, боясь выйти на мой зов. Оно больше не смеялось, играя у пруда, а лишь дрожало от озноба, под гнетом непогоды и угасало, словно упавший на решетку камина, маленький уголек.

Отец склонился над чемоданом, и замерзшими непослушными пальцами, тщетно пытался перевязать его веревкой, чтоб по дороге не растерять свои вещи. Бутылка с алкоголем, то и дело выпадала из его внутреннего кармана. Отец поднимал бутылку и ругал ее, точно она нарочно выпадает, и от того, злился еще сильнее.

Я помогла отцу с его чемоданом, и мы отправились к работному дому.

Я шла и все думала, о том, что теперь, мое детство – это закрытая книга. Страницы в ней пусты. Мое детство – это сухой лист, гонимый ветром к черным небесам. Мое детство – утраченный рай, в который мне больше никогда не суждено вернуться.

Эта осень, стала самой тяжелой в моей жизни. Именно этой осенью я ощутила на себе всю тягость бедной жизни и после смерти матери, чтобы не умереть с голоду, мне и моему отцу ничего не оставалось, как просить помощи в работном доме. К его порогу приходили самые отчаявшиеся люди. Их словно животных, проживших всю жизнь в зоопарке, но внезапно оказавшихся в дикой среде, за забором ожидала лишь голодная смерть.

В этот морозный дождливый вечер, мы отправились к порогу работного дома.

Я помню, как грохотали над нами небеса, как они нещадно били нас с отцом дождем. Я помню, как от отца разило алкоголем и, держа свой старый, обмотанный бельевой веревкой чемодан с вещами, он едва мог стоять на ногах. Он напрочь позабыл о стыде. К сожалению, не только передо мной, но и перед всеми вокруг. Я боялась, что рано или поздно пристрастие к алкоголю доведет его до тюрьмы, электрического стула или другой, не менее скверной смерти. Под воздействием крепких напитков, мой отец становился совершенно другим человеком! Говорят, у каждого есть свои недостатки. Мой отец пил.

Забор вокруг работного дома, был выстроен из красного кирпича. Только оказавшись по другую его сторону, ты начинаешь понимать, насколько этот ужасный забор огромен и неприступен. Казалось, он упирается в небосвод!

Когда мы вошли на территорию нашего нового дома, точнее, добровольной тюрьмы, отец плелся позади, все время, спотыкаясь о брусчатку своими рваными башмаками с налипшей на них могильной грязью, и что-то бубнил себе под нос. Скорее всего, он как обычно называл меня непутевой девчонкой, не оправдавшей его надежд. Отец редко так говорил, чаще, он называл меня несостоявшейся леди.

В такие моменты, я была уверена, что именно отец и его разнузданность, ускорили преждевременную кончину мамы. Мама была слишком чувствительной к словам, что очень часто слетали с пьяных губ отца в ее адрес. Мама была слишком доброй для этого серого, утопающего в грязи и нечестивости провинциального городка Фрамстона.