Наталья Плотникова - Осиново

Оформил Михайло жену в диспансер для душевнобольных, попробовал жить, как раньше, да не смог. Сыновья ночами спать не могли: всё боялись, что матушка домой вернётся с синюшным мальчиком и будет требовать от них понянчить братика. Да и сам кузнец совсем в тоску впал, думы невесёлые его терзали. То о женщине той, что он на смерть в тот вечер, сам того не зная, выгнал, то о супруге несчастной, то о младенце погибшем. Через пару месяцев понял он, что не может больше так, и принял решение вначале мальчишек к брату в город отправить, затем дом в Осинове продать, а в городе на вырученные деньги квартиру взять или комнату – на что хватит.

И вот теперь он, наконец, сумел с горем пополам продать свой дом в деревне (ещё повезло, дом-то у него лучший в Осинове был) и ехал к сыновьям, да делал вид, что слушает болтовню соседа по купе – заводского работяги.

Алёшка похлопал его по плечу, заставляя очнуться от воспоминаний:

– Скоро наша станция. Собираться пора.

– Давай я раньше сойду. Мусор заодно вынесу, – охотно согласился мужик, поднимаясь со своего места.

– Ну так а что с женщиной той стало? – спросил Лёшка. Кузнец словно встрепенулся. Конечно, рассказал он ему далеко не всё: зачем чужака в такое посвящать? Не поймёт, да и слишком личное это. Упомянул лишь, что помог приезжей даме, одолжив ей велосипед, она уехала, а после её в розыск объявили, а его, Михайлу, свидетелем по делу часто вызывали. Но Ряскин, похоже, почуял, что ему показали только вершину айсберга, и жаждал выудить из попутчика хоть какие-то подробности.

– А? Да если б я знал, нешто не сказал бы им? Заблудилась, наверное. Предупреждал ведь её, чтоб ночью незнакомою дорогой не ездила да в лес не ходила. Ладно, пора мне… Бывай! – он пожал попутчику руку, подхватил пакет с мусором и направился к выходу. Поезд еле тянулся вдоль станции.

На перроне стояли встречающие в пёстрых беретах и куртках. Выделялась среди них одна дама в тёмном платье и пальто, с рыжими, идеально уложенными волосами до плеч и голубыми глазами. Красивая была. Дорогая, как сказал бы Лёшка. Только с глазом у неё что-то странное было. Бельмо или глаукома. Ряскин не знал, как эта болезнь называется.

Старый лес давно уснул, опустив ветки и затаившись в ночной темноте. Сверчки в траве пели свою колыбельную, а луна мягким свечением выглядывала из-за чернёных туч и ненавязчиво пробиралась в одинокие окна. Иван потушил свечку, смахнул крошки хлеба со стола шершавой ладонью и побрёл к своей лавке в углу. Накрылся фуфайкой и отвернулся к стене. Задышал тяжело, протяжно, с редкими покашливаниями, силясь скорее заснуть.

Не любил Ваня это время суток: все самые потаённые воспоминания и мысли наружу лезли и стремились всё естество окутать, словно покрывалом накрыть – чёрным, пыльным, давно залежалым в сундуках да коробах. Он их прятал, запихивал вглубь себя, забывал, а как ночь наступала, так и вылезали они наружу. Тишина лесная только плодила мысли нехорошие.

Тогда Ваня поджимал под себя ноги, втягивал голову в плечи, закутывался в фуфайку до ушей, будто так спрятаться можно было от мыслей этих, и слушал… Слушал, как скребутся в его сердце невидимые существа, мычат что-то, воют, просят.

И тогда перед глазами возникало лицо Люды. Невесты его ненаглядной. И вспоминал он те дни, когда молоды они да юны были, жизни ещё не видывали, мира не знали.

Влюбились. На всех праздниках под ручку гуляли, в гости друг к другу ходили, хороводы водили. Цветы да подарки Ваня Люде дарил, в окно её камешки кидал да на речку звал. Через две зимы уж и жизни без неё представить себе не мог. Посватался. Люда в объятия кинулась, счастливая, краснощёкая, смущённая. Только и ждала, когда они с любимым обвенчаются. Вся деревня их счастью нарадоваться не могла, поздравляли, свадьбу готовили, чтобы погулять на славу и молодых пославить. Избу Людину украшали, ленты из сундуков доставали, пироги в печах пекли да цветы для праздника срывали.

Иван места себе от счастья сыскать не мог в хлопотах этих предсвадебных. Всё ходил, мешался да на невесту свою без устали поглядывал. Только вот недолго счастье длилось. Не обвенчались они – пропала невеста.

Нашли её. На следующий день. У речки. Синяя уж вся лежала, потемневшая, глаза к небу вскинуты, платье всё тиной болотной пропиталось.

Утопла. Или утопил кто. Жених как увидал, так за волосы схватился и завыл, как зверь раненый. Завыл, на землю упал и лбом бил, весь свет проклинал. Три мужика его тащили, никак уходить не хотел, мёртвое тело к себе прижимал и всё звал её, звал. Те, кто рядом был, шапки снимали, сердца у них кровью обливались. Дождь сильный в день тот шёл, топил землю-матушку, почву размывал. Будто бы сама природа оплакивала невесту погибшую, горевала.

Пять раз из петли Ваню вынимали. Последний раз уж дух в нём не держался почти. Месяц в постели провёл, жить не хотел без Люды своей. Уж и родители сколько с ним говорили, и соседи, уговаривали, упрашивали – всё без толку. Сам оклемался, и когда тяжесть на сердце, что дышать не давала, чуток поубавилась, встал Ваня с лавок да покрывал на радость родным.

Весь год думал, размышлял над загадочными причинами смерти любимой. Только мысли эти в жизни его и держали.

Утонуть утонула девчонка, а на берег кто вытащил? Не могла же она сама, полумёртвая, вылезти, решив отходить уже на земле-матушке? Почему одна пошла, подружек не позвала или его, жениха? Или потопить кто решился, а потом совесть заела, на берег вынес тело девичье, или же кто по доброте душевной в речке ленты красные увидал и вытаскивать кинулся? А может, и душегуба тогда спаситель случайно увидал и испугался, тот ему пригрозил, что и его в могилу сведёт, если растреплет? Или всё же сама она утонула, купаться полезла и утопла? А на берег проходивший мимо мужик вытащил или спасти пытался? А почему ни одним словом тогда в деревне не обмолвился? Бросили её там одну-одинёшеньку лежать да на небо мёртвыми глазами глядеть.

И врагов ведь у Люды не было никогда, недоброжелателей: со всеми дружбу водила, доброго слова не жалела и помощь свою предлагала. Доброе сердце у девчонки было, отзывчивое.

Так и похоронили в платье подвенечном. Губы накрасили ягодой красной, косы распустили, в волосы алые ленты вплели, на ножки туфельки новые одели, в которых Люда мечтала под венец идти. Вся деревня собралась в путь последний проводить. Ребятня свечки несла в ладошках, ступая по пятам за процессией, все притихшие были, молчаливые. Совсем юную красоту смерть к себе забрала. Нечестно. Несправедливо. Жизнь должна была быть долгая, счастливая, а вышли смерть и горе родным.

В деревне шептались, что русалки Люду в речку заманили, зашептали, песни напели и утопили несчастную. А кто говорил, что и ведьма тут поработала. Иван трёп бабий не слушал, логическое объяснение искал, а у баб и всяко каждая корова – ведьма.