Мария Артемьева - Время последних

Сказать гадость, засмеяться, толкнуть локтем товарища, пихнуть его в бок… Они не хотели ничего плохого.

Как и те голуби. Голуби… Заслышав близко звуки их воркования, как они курлыкают и полощут крыльями воздух, Туров задрожал. Глупо – бояться шороха крыльев. Но с тех пор Туров просто не выносил этого звука – у него развилась настоящая идиосинкразия. Невыносимая головная боль – до тошноты, до рвоты.

«Не надо! Прогони их, прошу тебя! Это опасно!»

Улыбаясь, она обернулась, и ветер радостно подкинул вверх золотую паутину ее волос…

Однажды, совершая обход пустующей части лаборатории, Туров заглянул в комнату номер девять.

Тот, кто жил в ней прежде, явно не тратил на сборы ни минуты. Может быть, что-то он и забрал с собой, но, судя по тому, сколько вещей было оставлено в комнате – личные фотографии в рамках, рубашки, комбинезон, наручный хронометр, спиннинг, даже старинный механический будильник – вещами он не дорожил и унес немного.

Минималист в бытовом отношении Туров не мог себе представить, чтобы мужчина обладал бОльшим количеством барахла, чем в комнате девять было разбросано по полу и брошено без всяких сожалений.

Туров вошел и остановился возле письменного стола. На книжной полке тускло сияла видеорамка. Туров повернул снимок лицом к себе. Светловолосая женщина с мальчиком на руках напряженно смотрела в кадр и робко, неуверенно улыбалась. У мальчика был испуганный взгляд. Он часто моргал. Батарейка видеорамки уже подсела, и улыбка женщины то и дело «плыла», а лицо ребенка застывало с закрытыми глазами. Как будто он был мертв.

Неприятный эффект. Туров выключил рамку: женщина с мальчиком исчезли.

На столе в беспорядке валялись какие-то папки, бумаги и карты. Туров окинул их равнодушным взглядом, и вдруг заметил возле экрана связи, висящего над столом, синюю пластиковую карточку-идентификатор.

Туров удивился: обитатель комнаты мог, разумеется, оставить после себя весь этот развал, склад личных вещей, если он ими, например, не дорожил… Но забыть карточку-идентификатор?! Какой, интересно, человек сумел бы без нее обходиться? Туров не мог себе этого вообразить.

Идентификатор – это деньги, это медицинские и личные данные, это профессиональные дипломы, связь… Ни в больницу, ни на другой участок человек без идентификатора просто не попал бы. Да что там! И покинуть Гайю без идентификатора непросто: кто и как выдал бы этому растяпе билет? И, собственно, какой осел захотел бы таких заморочек на свою голову – по доброй-то воле?!

Туров, полный сомнений и удивления, рассмотрел идентфикатор: молодой белобрысый парень в темном свитере ручной вязки с характерным норвежским узором. «Торнстен Свёдеборг, Евросоюз, 22-16-n-25» гласили выпуклые серебряные буквы, выдавленные на пластике.

– Кто такой Торнстен Свёдеборг? – спросил Туров своего напарника перед началом вечернего сеанса общения с регистратором Базы. Это был вопрос в лоб.

Унбегаун, готовясь к внесению поправок в данные, как всегда, без особого пиетета («Я не любитель ритуалов» – утверждал он), как раз намеревался откусить от весьма замысловатого трехслойного бутерброда с палтусом и семгой, закрепленной в виде паруса на гигантской лодье – половинке батона – деревянными спицами.

Туров задал свой вопрос – Унбегаун поперхнулся, закашлялся. Жирная семга улетела в экран связи, а палтусом вымазало контактный дисплей.

– Не знаю я никаких Толстенов! – зашипел Унбегаун на Турова, спешно вытирая с дисплея палтуса.

– Торстена! – шепотом уточнил помогавший ему Туров под вопли дежурного с Базы: «Вы почему экран закрыли?! Я вам этого так не оставлю, 17-й участок! Вы что там все, с ума посходили?!»

– Торстена Свёдеборга не знаешь?

– Да! – сердито отвечал Унбегаун, оттирая Турова с его разговорами подальше от экрана связи.

– А как же ты его можешь не знать, если он на 17 участке техником-программистом работал?

– Так, может, это еще до меня было! – возмутился немец и замер, раскрыв рот.

– Ах, может? – зловеще переспросил Туров. – Прокололся, голубчик. Хотел соврать – да не вышло. Имей в виду – я нашел его идентификатор. А завтра обшарю все помещение участка, сантиметр за сантиметром. Я вас тут выведу на чистую воду. Можешь не сомневаться!

– Да пожалуйста, – заявил Унбегаун, глядя в глаза Турову. – Сколько угодно! Дай сюда.

И, оттолкнув Турова могучим плечом от дисплея так, что тот едва не упал, снял семгу с экрана связи и затолкал себе в рот.

Больше они в тот день не разговаривали.

Ночью Туров сквозь сон слышал, как толстый Унбегаун топтался в коридорах пустующей лаборатории, хлопал дверями, чем-то шуршал, ронял вещи и мебель.

«Заметает следы, мерзавец, – в полусне сообразил Туров. – Улики прячет!»

Но вставать не хотелось. Да Бог с ним, с этим глупым немцем.

В комнате Турова сгущалась темнота, сон наплывал изо всех углов, накатываясь волнами, один за другим, лишая Турова сил и всякой способности к сопротивлению…

В тот день они наблюдали за ней, прячась во дворе за стволом вековой липы и щитовым домиком для технического инвентаря.

– Дураки, че ржете? – жмурился Толян, закадычный тогдашний дружок Турова. – Туров на нее запал. Там все серьезно.

Захлебываясь от смеха, Оглобля, пацан из 23-й квартиры, согнулся пополам от этих слов.

– Завидно поди, оглоедина! – толкая его в плечо, ухмылялся Пятиминутка – гроза всех четвертых классов районной школы. Пятиминуткой его прозвали за «психический» нрав, взрывной характер и полную безбашенность.

Туров ржал, отвешивал затрещину Толяну. Пятиминутка, так же смеясь, пинал Турова. Сверху на всех накидывался, словно стервятник, Оглобля – с высоты своего баскетбольного роста.

Никто не видел их потасовки. Их вообще никто не видел.

Возможно, если бы их заметили, в тот вечер не случилось бы того, что случилось.

Но они прятались как индейцы. Никто и не догадывался об их присутствии.

В тот теплый весенний вечер все сочли, что двор абсолютно пуст. И она тоже так думала.

Именно поэтому ее мать и отпустила ее подышать свежим воздухом во дворе – одну. Она сидела, по пояс укрытая пледом, в собственном удобном кресле.

На коленях у нее лежала книжка. Она читала, а ветер подкидывал легкую золотистую паутину ее волос; движением плеча она отбрасывала ее назад.

Туров, сглатывая набегавшую слюну, наблюдал за ней из укрытия вместе с другими.

Каждую минуту он порывался уйти, потому что чувствовал – нехорошо, некрасиво подглядывать, но не мог оторваться. Пихая друг друга локтями, и шепча на ухо сальные глупости, все четверо продолжали исподтишка наблюдать за ней.

Очень быстро она отложила чтение: к ее ноге подковылял голубь. Видимо, это был нахальный субчик из числа тех, что слетались всякий раз к ее подоконнику на пиршества.