Валерий Туманов - Блаженство кротких

– О могущественный Ра-Хорахти…»

Раскатистый, неожиданно громкий голос расколол предрассветную темноту.

– О могущественный Ра-Хорахти, воссиявший в имени своём Шу! Ты и есть Атон, дарующий жизнь и возрождающий из небытия! Ты даёшь свет и выводишь из мрака тьмы!

Атон – зримое проявление единого и единственного бога, услышал начало молитвы – грязно-серое небо на востоке подёрнулось синеватым отливом. Серая от ночного мрака, статно сложенная фигура царя, медленно опускалась, склоняя простёртые к небу руки. Стоявшие сзади валились на колени.

Едва силуэт правителя слился с горизонтом, как взору чужестранца Хануфы, удостоенного чести быть на молитве фараона, открылся вид, вызвавший сомнение в реальности происходящего.

Линию на востоке, отделявшую сизое небо от чёрной пустыни, рвал клинообразный вырез, уходивший ниже горизонта. Излом располагался по центру, куда и были направлены взоры. Словно неведомый исполин клинком вырубил в горизонте зияющую дыру, через которую просматривалось светлевшее голубовато-жёлтое небо.

Хануфа сглотнул и огляделся. Привыкшие к темноте глаза уже различали лица. И царившее спокойствие говорило чужестранцу, что ничего необычного не происходит. Хануфа, уважительно поставленный в первый ряд хозяином церемонии, стал с любопытством наблюдать.

Фараон чинно возносил молитву. Подрагивала высокая двойная корона – символ единения северных и южных земель. Внешняя корона повелителя севера, ещё недавно чёрная на фоне ослепительно белой короны юга, отливала слабой краснотой, пока не окрасилась пунцовым цветом. Ветерок потрёпывал полосатый клафт на плечах живого божества.

Небо светлело, и остриё рассечённого провала уже заливалось янтарным заревом, предвещая этот странный восход.

Едва в щели сверкнул оранжевый блеск, как верховный жрец Атона – фараон Эхнатон поднялся и выпрямился. Хануфа вздрогнул, но спокойствие остальных вернуло его колено в сырой песок.

Фараон закончил молитву и замер, отбрасывая длинную тень на истоптанный серый песок. Он медленно поднял голову и протянул руки к небу. Ярко блеснули ладони. Пару минут он омывал руки живительным светом. Затем обернулся к подданным.

– Всемогущий Атон вновь смилостивился над нами и возродил жизнь после мрака ночи.

Все бодро поднимались с колен прославляя бога и правителя.

– Слава великому Атону!

– Да здравствует Эхнатон, сын небесного Атона, бог для живущих, да будут долгими лета его!

– Слава Атону!

– Слава!

– Слава Эхнатону!

Показавшийся над горизонтом край оранжевого диска уже золотил стену большого храма Атона, когда Хануфа разглядел, что линия, которую он искренне принял за ночной горизонт, оказалась ровной, как по шнуру оттёсанной вершиной горного плато, охватившего долину Ахетатона большим полукругом, краем которому был берег величественного чёрного Нила. А клинообразным провалом в центре оказалось ущелье ва́ди – высохшего русла горной реки, проистекавшей мощным потоком в незапамятные времена и рассёкшей цитадель восточных предгорий. Ступень горного плато находилась в десятке километров восточнее храма и образовывала ложный горизонт с провалом в ущелье.

Южнее, пёстрым ковром домов, храмов, дворцов, дорог, стел и обелисков, раскинулся бескрайний Ахетатон, подкрашенный розовым сиянием утра. На пустынном месте, зажатом между горными изгибами и большой рекой, где двенадцать лет назад ещё властвовали сухие ветры пустыни, взросла столица, затмившая размахом, изяществом и великолепием все известные города от Нубии до воинственных хеттов.

Ещё недавно, в столь ранний час, из тесных кварталов к восточным каменоломням текли цепочки строителей и каменотёсов. По притенённым раскидистыми пальмами дорогам, укатанным щебнем и горной смолой, тянулись повозки с фруктами, рыбой, зеленью, вяленым мясом, зерном, маслом, посудой, папирусом, паклей, льном и прочим товаром, что расползётся до заката по домам, мастерским, хижинам и храмам. К каменным причалам тянулись рыбаки. В ожидании барж и судов набивалась людом городская пристань.

Нынче великий город опустел и медленно возвращался к жизни. Неслыханная ранее хворь, налетевшая невесть откуда пару месяцев назад, выкосила четверть жителей. Хворь прекратилась внезапно, как и началась. Но страх остался, питаемый слухами и домыслами, расползавшимися, как юркие аспиды в песке.

Злые языки исподтишка обвиняли фараона, толкуя мор гневом свергнутых богов.

Писцы и чиновники, оглашавшие царские указы, называли сей знак карой Атона, в наказание тем, кто втайне поклонялся старым богам, фигурки которых, то здесь, то там изымала бдительная стража.

И поэтому, для изгнания страха из людских голов, владыка обоих земель Эхнатон лично воздавал молитвы небесному отцу, взяв себе титул верховного жреца Атона.

Хануфа, посланник дружественной земли Ханаан не боялся хворей, как новых, так и известных. За долгую жизнь, познав бремя войн, невзгод и лишений, он видел пылающие города и полчища бедуинских стрел, смердящий чад трупов налетевшей оспы и разящие мечи пришлых армий.

Он был старше правителя Египта и его память хранила то, что разделило привычный мир на «до» и «после». И единственным воспоминанием, леденившим сердце Хануфы, был ужас Великой Тьмы, случившейся тридцать три года назад, когда фараону довелось появиться на свет.

В кошмарных снах его не отпускала Тьма – вязкая, пепельная, тошнотворная, смешавшая мир в единое чернильное месиво.

Жуткий вой шакалов. Визг собак. Бессмысленный трепет птичьих крыльев. Неистовое ржание сорвавшихся лошадей. И леденящие крики предсмертного ужаса.

Сколько времени это длилось: неделю, две, или больше – точно не знал никто.

Хануфа не помнил ухода Тьмы. Его спасло беспамятство. Болезненное беспамятство на глинобитном полу крохотного дворика.

Годы спустя, он не раз слышал в сбивчивом шёпоте озирающихся странников, что Тьму рассеял один египетский бог, ранее забытый людьми. И бог этот, вознёсшийся к солнцу, единственный и настоящий, скоро свергнет всех надуманных богов и воссядет на небесном троне.

Во времена солнцеликого Эхнатона, он узнал имя этого бога.

И только теперь, на рассвете десятого дня третьего месяца сезона Ахе́т, Хануфа исполнил наказ жреца: он прижал левую ладонь к шершавой стене главного храма Атона, а правую раскрыл и подставил живительным его лучам.

И чудо свершилось – страх исчез.

Счастье изменило уклад. Теперь, когда стрелки часов вытягивались в линию, Ерохин выжидал ещё томительных пять минут, и вылетал вслед за лидерами вечернего спринта Мурцевой, Тюриной и Варёным.