Елена Шевченко - ГрошЕвые родственники

– У нас тут рядом зоопарк – это странное место, всегда привлекает самых забавных персонажей. Вы любите зоопарк, Викентий?

– Да, – я любил все, что происходило сейчас, даже дождь, что начал моросить.

У меня было еще много дел в городе, в котором весной так поздно заходит солнце.

Проводив Грушу, я побежал на Малую Морскую, посмотреть дом Воронцова, где квартировал Иосиф. Правда, на этом месте оказалась помпезная гостиница. Заодно увидел прекрасный дом Руадзе. Потом меня ждал Глухой переулок, ныне Пирогова, типовой доходный дом 19 века. Затем, вырвавшись на Невский, галопом, по дороге купив вискарика и прихлебывая из увесистой заветной фляжки, кинулся в Лавру. Слава Богу, Никольское кладбище было еще открыто.

Меня не хотели пускать, но мой не совсем трезвый, но разъяренный вопль про любимого дедушку не позволил меня остановить. За полчаса до закрытия кладбища я прорвался на территорию. А вот там оказалось сложнее.

Схема Агриппины не работала, все изменилось. В старые могилы с их шикарными монументами вселились совсем другие постояльцы. Я блуждал среди упавших надгробий, совсем заблудился, поскользнувшись, два раза упал. В отчаянии сел на какое-то поросшее мхом надгробие, чуть не заплакал от обиды и бессилия. Отхлебнул вискарика, неплохой односолодовый попался. И вдруг ясно увидел перед собой надпись: Екатерина Дмитриевна Гроше. Она, родная, жена Иосифа, строителя собора, я называл его так. Я знал, что такое финансы в строительстве, это чуть ли не фундамент будущего храма. Я встал, но упал, подполз на коленях к надгробию, опершись на него руками, поднялся.

– Все хорошо, – сказал я кому-то, может, себе, – все на месте. И все вместе, – я разгреб прошлогоднюю траву вокруг каменного креста и пошел дальше, хотя смеркалось и видно было плохо. Я нашел еще одного родственника, когда уже совсем темнело. Сергей Евгеньевич Гроше. Совсем молодой, моложе меня, плита покосилась, как-то криво осела. Я пытался ее поправить, но ничего не вышло. Тут появился сторож и пригрозил мне полицией за хулиганство, вандализм, оскорбление чувств. Я чуть не заплакал, протянул ему вискарь, сначала отхлебнув сам:

– Это прадед мой, понимаешь, прадед, я его нашел, а тут такое дело.

– Лавра закрыта.

– Да Бог с ней, Лаврой, видишь, могилка в каком состоянии, а нас много, в смысле – родни, мы бы поправили, – мне было жалко этого несчастного Гроше, о чьей судьбе мне еще предстояло узнать. Мне было жалко себя и было непонятно, как я, так надравшись, доберусь до поезда, хотя до вокзала рукой подать. Я знал, что будет дома, когда я вернусь, если не пьяным в дугу, то с сильной похмелюги. И прижавшись к плите, я зарыдал. Отхлебнул, вновь протянул бутылку сторожу:

– Помяни.

Сторож приложился и вернул бутылку.

– Может, тебе все же того, – сказал он с участием, – полицию вызвать. У них в обезьяннике теплее. Ну что ты на кладбище ночью. Я же тебя выпустить не смогу. У меня ключи только от главной калитки, а там камеры, сам понимаешь, а у меня в сторожке негде, – он посветил фонарем на плиту. – Эк ты, сердечный, надрался. Он в каком году-то Богу душу отдал, в 1916, что же ты так убиваешься.

– Это мой двоюродный прадедушка, – я снова хлебнул. – Знаешь, какой он был человек.

– Видно, хороший, – согласился сторож. – Вон как его Бог рано прибрал, только 28 годков-то и пожил, ничего не успел натворить. Хорошо, хоть деток нажил, раз ты пришел. Только тебе никак нельзя тут остаться. И открыть ворота нельзя. Что же с тобой делать-то? Может, все же полицию? – с надеждой и заботой вопросил он вновь. Я только помотал головой. У меня же послезавтра тендер, я должен быть в Москве, трезвый, побритый, позитивный. Я пошел к ограде, сторож светил мне фонарем, чтобы я не споткнулся.

Забор был высокий, с кольями поверху, щербатый, так что уцепившись за выбоину в кирпичах, я все же смог на него забраться. Правда, где-то зацепил брюки, порвал, судя по треску, но это было уже совершенно неважно. Я сидел на ограде кладбища и смотрел на набережную. Внизу копошились бомжи или просто пьяные петербуржцы, собирая пустую тару. Они даже протянули мне руки, но я покачал головой, крепко сжав бутылку, прыгнул сам. Само собой, упал, бутылка громко звякнула, запахло виски. Жаль, хороший был напиток, почти четверть бутылки. Бомжи горестно вздохнули и пошли прочь, оставив меня одного.

Кто же меня в таком виде в поезд пустит? Я взмолился к предкам, кого сейчас навещал. Спасите, как же мне одному на этом свете в драных штанах, воняя вискарем, перемазанному глиной и петербургской грязью из непросохшей лужи. Как же? И они напомнили мне, что портфель у меня с собой, в нем документы и банковские карточки, а значит, я могу помыться на вокзале, я не совсем оставленный миром. Я могу даже пойти в гостиницу, но времени до поезда было мало.

Стараясь не дышать на проводницу, я, свеже помытый и небритый, в кое-как мною самим зашитых штанах, сел на свое место в спальном вагоне.

За штаны мне, конечно, достанется дома, я пошарил по карманам: телефон я не потерял, там было 12 пропущенных звонков от дорогой и даже два от сына. Я не услышал их, я провалился в какую-то временную дыру или нору. Я перезвонил Маришке, сообщил, что уже еду, связь будет плохой, вот-вот отрубится. По моему хриплому голосу она поняла дозу опьянения, начала было причитать, но тут оборвалась связь. Я так решил, отключив телефон. И погрузился в историю, открыв папочку Груши Платоновны, ее я тоже не потерял, так что все было не так уж и плохо.

Соседка, крашенная дама с крупными украшениями, почему-то морщилась, с осуждением глядя на меня. Наверное, все-таки от меня несло вискарем. Она о чем-то попросила проводницу, ее пересадили, и я остался один, ничем не нарушая общественное спокойствие. Тут ко мне и подсел Сергей Евгеньевич, двадцати восьми лет от роду, отец двоих детей, издатель, недоучившийся студент, сын генерала, внук генерала, неприкаянный и нервный.

Я его сразу узнал, без всяких фотокарточек и представлений. Чем-то он был похож на моего родного брата Веньку, так же задирал подбородок и дергал головой. Венька был безбашенный, мог в окно на спор со второго этажа прыгнуть, мог песню загорланить в городе посреди ночи, потому что душа просит.

Сергей был чопорен, в сюртуке, белом галстуке и пенсне, в тонких пальцах крутил мундштук. Я не удивился, после Пиотра мне не казалось это пьяным видением. К тому же сегодня я стал главой рода, печать лежала в кармане. Может, Груша знала о том, что мне являются пришельцы из прошлого, может, они и у нее бывали. Во всяком случае, она отдала мне символ рода, взвалив на меня и все обязанности.