Яна Демидович - Тёмное трио

– Потом погуляем. Заниматься надо.

– У-у-у…

Пройдя к себе, Матвей первым делом засел за флейту. Вынув из футляра, аккуратно собрал её и пробежал тонкими пальцами по всей длине. Поднёс к губам, извлекая первый чистый звук… Улыбнулся.

За окном чирикнул воробей. На общей кухне, чуть дальше отсюда, опрокинулась кастрюля – птичьим базаром взвились крики женщин. В очереди к туалету вспыхнула перебранка соседей.

Матвей отмёл все посторонние звуки. Здесь был только он. И флейта.

Он, одетый в сюртук с раздвоенными, как ласточкин хвост, фалдами. Перед бархатно-красным залом, что был полон, как никогда.

Матвей дунул – легче лёгкого. Взмахнул пальцами, лаская флейту.

Чистый, свободный, прогоняющий все печали звук.

Вдаль унесло хулиганов, разметало ранящие слова. Исчез бедный Данька в йодистых пятнах, тесная комнатушка и адская смесь запахов с кухни. Остался зал, аплодисменты.

И она , Рита. Прекрасная и тонкая, как флейта, красивая, точно куколка, с голосом – колокольчиком из хрусталя.

Матвей играл музыку: легко, вдохновенно. Будто сам был соткан из звука. В такие моменты казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли, и он птицей взлетит к весеннему, цвета гжели, небу. Взлетит и…

– Ох, сы́на…

Звук оборвался и дрогнул. Матвей повернул шею.

Мама. Мама на пороге! Уже пришла с фабрики.

– Здравствуй, мам!

Матвей кинулся к матери, обнял её – тёплую, пахнущую кожей и клеем. Сколько же обуви сделали сегодня эти добрые, в трудовых мозолях, руки?

– Не обедал наверняка, сразу за дудку. Мотя, Мотя…

– Да сытый я, сытый! Тёть Фира угостила! Я Даньку привёл и…

Матвей осёкся, и мама помрачнела.

– Что? Опять били?

Матвей кивнул.

– Да. Только другие.

– Это никогда не закончится… – вздохнула мама.

Матвей кивнул, соглашаясь с ней. Опять вспомнил про всё: про папу, про своё свидетельство о рождении, где в графе отцовства был прочерк. Про национальность: «Русский».

И внешность, кричащую: «Еврей».

На вопросы об отце мама обычно отмалчивалась. Изредка, скупо говорила о нём. Но хотя бы улыбалась при этом: тепло так… и очень грустно.

«Значит, не насильник какой. Нормальный», – слушая, успокаивался Матвей.

Родители не состояли в официальном браке. Но любили друг друга пылко, по-настоящему, – так он всегда думал. Родился Матвей накануне войны, в другом городе. А уж когда завертелась страшная карусель… Папа добровольцем на войну пошёл, да там и сгинул: ни весточки, ни косточки.

Но Матвей видел. По глазам понимал, что мама ещё ждёт его. Надеется, что вернётся.

Великая война кончилась, но другие баталии – остались. И, кажется, навечно.

Матвей с первого класса знал, что он – другой. Не раз и не два сталкивался с обидчиками: и в классе, и на улице, и в кинотеатре. Как старше стал – научился давать сдачи. Тех, кто поменьше, защищал. С мелкими девчонками-мальчишками возился, за что носил кличку «Нянька».

А жизнь хотел связать с музыкой. Готовился в училище поступать, после выпускного класса. Мечтал об оркестре, гастролях… И о собственных концертах, конечно, мечтал. О славе. Блеске.

О том, чтобы маму из этой нищеты вырвать, облегчить её труд. Чтоб на вредной работе больше не урабатывалась, а жила себе вольготно в своей квартире, без жарких склок и очередей к туалету. С хрусталём и фарфором ленинградским, люстрой модной, с бахромой из стекляруса, и телевизором…

Матвей мечтал о благах для мамы и себя. А ещё – о Рите.

Стоило вспомнить о ней – и с улицы долетел знакомый смех. Матвей порозовел.

– Мам… Мне бы выйти… На минуточку! – запнувшись, попросил он. Мама понимающе усмехнулась.

– Ну так иди.

Матвей бросился к лестнице, как был, – с флейтой, в домашних тапках. На полдороге понял, обозвал себя дураком. Вернулся, бережно уложил инструмент в футляр и бегом, через две ступеньки! Вниз по лестнице!

Рита уже пересекла улицу, но Матвей успел, догнал. Поздоровался быстро.

А сердце в груди, как пулемёт: тук-тук-тук-тук…

– И ты здравствуй, Мотя.

Рита на всех смотрела, чуть вздёрнув острый подбородок. Шло это ей невероятно. Глаза прищуренные, с искорками; брови соболиные. И коса до пояса, чёрная, толщиной с кулак битюга-бандита.

С Матвеем у них странные отношения были. Игры в «горячо-холодно». То приблизит она его к себе: в кино без уговоров пойдёт, в кафе-мороженом компанию составит. То с другими парнями – даже со стилягами! – кокетничает, хвостом перед ними вертит. И говорили про неё некоторые такое…

Но не верил Матвей. Маме ничего не говорил. Тех, кто слухи гнусные распускал, бил нещадно. И сам не единожды битым был.

Потом вздыхал, мечтал всё, как он с Ритой гулять будет: бок о бок, рука в руке. И после, когда-нибудь… может, осмелится. В щёку её поцелует.

Матвей сочинял песни и мелодии, а потом исполнял их под окнами Риты. Она слушала: то серьёзно, застыв на подоконнике статуэткой, то прыскала в ладошку и убегала. Сколько он ни звал её – больше не появлялась в тот день. Матвей страдал, но терпел. Приходил снова и снова. Надеялся.

И Рита опять выходила.

А в последнее время стала она ему задания придумывать, брать на слабо. Не выполнял – могла с неделю не разговаривать, выполнял – улыбкой награждала, гуляла с ним, не отмазываясь.

Матвей этим заданиям счёт потерял. И цветы, какие Рита хотела, покупал, деньги карманные подчистую тратил. И у фарцовщиков, обливаясь холодным потом, заграничные ткани по её заказам покупал… Играл на флейте в два часа ночи, под окнами её, а после от милиции переулками убегал.

Много чего делал.

Рита смеялась, Матвей млел.

В день, который изменил всё, Матвей возвращался из музыкальной школы. Брёл себе спокойно, пока до переулка не дошёл.

Но вдруг замер, услышав впереди странное копошение и взвизги.

Матвей крадучись заглянул в сумрак переулка – и омертвел, разом. Стоило лишь увидеть, как жалко мотается знакомая, толстая коса.

Рита и какой-то парень.

Внутри точно бомба атомная взорвалась.

Матвей бросился на врага, отшвырнул от Риты, мельком осознав, что это – Филипп, один из местных, мелких бандитов.

«Убью!» – полыхнуло в мозгу по новой.

Матвей забыл, что лежачих не бьют. Забыл, что он сопля против такого, что у Филиппа по финке в каждом рукаве и в голенище сапог – тоже. Кинулся зверем, от зверя и получил.

Вспышка, боль, в глазах – алые звёзды. Где-то, на краю Вселенной, закричала Рита…