Кристина Ставрос - Там, где Челябинск. Место, соединяющее миры и рождающее сущности

– Я ее очищу штыком и огнем! Все будет здесь царицыно! И все будет мое! – Тевкелев угрожающе прищурился.

Старуха засмеялась и запела заунывную песню:

Наш край полковник Тевкелев палил,

Долины Ак-Идели выжег он.

Ему за то, что он сжигал башкир,

Возвысят, золота подарят полный дом.

Покрыл лицо утеса черный лес,

Под ветром он ревет порой ночной.

Слова проклятья врезал я в скалу,

Пускай же их прочтет потомок мой.

– Я не боюсь твоих песен, – усмехнулся полковник.

– Песня не моя, – покачала головой старуха, – тебя проклял народ. Но это не имеет значения. Ты будешь жить богато и счастливо, все блага мира будут у тебя! Но чтобы проклятие не сбылось, уходи от этого урочища. Здесь не должно быть людей. Тут чужая черта. Граница. Пролом. Вход и выход. Ты не поймешь всего, но услышь лишь одно: в этом месте не должны жить люди. Найдите себе для крепости другое место.

– А мне нравится урочище Челяби, – засмеялся полковник. – Не зря вы называете его величественным! Выгодное место, сосновый лес, чистая река, как ее вы называете – Миасс или Улутуп? Мне так больше нравится Миасс! А какая в ней вода вкусная! Сроду такой не пил!

– Оно величественное, потому что тут происходят великие дела, скрытые от людей. Великие сущности рождаются на свет и погибают. Здесь ворота для иных, людям тут не место. Если не послушаешь моих слов, сын твой единородный, единственный наследник Юсуп Кутлу Мамет погибнет от рук казака твоего.

– Я вырву твой мерзкий язык! – вскипела горячая кровь мурзы, – Забери свои слова назад!

– Мне не страшно умереть, – старуха подперла рукой голову и глянула на него удивительно молодыми, озорными глазами, – я сторожу это место живой, буду охранять и мертвой. Сашка меня уже давно заждался.

– Будь ты проклята, старая карга, гори в своем аду! – в неистовстве закричал Алексей Иванович, с размаху впечатав легкую бабку в стоящую рядом печь. Ее ступка упала, жалостно зазвенев, и покатилась по кругу, рассыпая точеные травы. Они взвились вихрем вверх, застилая полковнику глаза.

– Взять ее! – закричал он, изо всех сил пиная скукожившееся, сухое старушечье тело и пытаясь проморгаться и очистить глаза. Казаки с трудом забрали старую башкирку у обезумевшего начальника.

Алия не кричала, когда испуганные казаки по приказу Тевкелева, схватили ее, привязав к дереву. Она даже почти улыбалась, когда ей, зажав клещами, наискосок отрезали язык, и изо рта полилась темная, густая кровь. Вокруг нее летал легкий вихрь, развевая ее седые распущенные волосы. От его дуновения уходила боль.

Полковник, с красными, воспаленными от трав глазами был невменяем.

– Тебе не больно, да? Ты дьявол, дьявол! – закричал он.

Тевкелев подбежал к старухе и стал плевать ей в лицо после каждой фразы:

– Ничего не сбудется! Все станет, как я хочу! Ну что, ответь мне! Не можешь? Чья сила взяла?

Казаки тайком крестились, видя такое непотребство. Казалось, сам демон вселился в беснующегося начальника.

Алия ответила бы, но смогла только засмеяться в ответ. Ее странный смех прозвучал как проклятие. У казаков пошел мороз по коже. В ответ лес заскрипел и закачался, и кто-то там далеко повторил страшные старухины звуки.

– Нет! – раздался неподалеку отчаянный женский крик, – Нет! Нет! Нет!

– Убьююююю! – волком завыл кто-то и навзрыд зарыдал. Вокруг потемнело, похолодало, налетел ветер.

– Пугать меня вздумала, язва? – еще больше взъярился мурза. – Все равно будет по-моему! Пустите ее по кругу!

Ерофеич подошел к ведьме с ножом и аккуратно, чтобы она не потеряла много крови, вспорол живот. Из раны достал кишку и, приколотив ее конец к дереву, заставил Алию идти по кругу, наматывая свою утробу на осину. Старуха тихонько побрела, стараясь не упасть, чтобы не увеличить и без того нестерпимую боль. Ноги заливало кровью, запах вокргу осины стоял нестерпимый. Шедший сзади Ванятка закрывал нос и подгонял ее штыком.

– Помогите мне, – взмолилась, наконец, она мысленно, уже теряя сознание. И на урочище посреди хмурого сентябрьского вечера опустился молочный непроглядный туман.

***

Васька всегда мечтал стать врачом. Он родился в небольшом селе в Киевской губернии, и сколько себя помнил, рвался помогать людям. Его отец, приходской священник, уверял, что лучшая помощь – божия, и добрым словом можно врачевать не хуже, чем острым скальпелем, но Васька его не слушал. Он жаждал спасать людские жизни, а не возжакаться с вечно заблудшими человеческими душами. Служение отца считал делом неблагодарным, бесполезным и оттого бессмысленным. Григорию Жуковскому ничего не оставалось делать, как помочь непутевому сыну. В 1784 году Васька Жуковский окончил медицинскую школу при Санкт-Петербургском сухопутном госпитале, получил звание подлекаря и, благодаря своим способностям и трудолюбию, остался служить в госпитале.

Там он подружился с таким же фанатиком своего дела, штабс-лекарем Степаном Семеновичем Андреевским. Их судьбы, казалось, были написаны под копирку, только сын священника Андреевский из местечка Салтыкова Девица не был столь своеволен и, по желанию отца, сначала окончил курс в Киевской духовной академии, прежде чем уйти служить лекарским учеником в Кронштадский военный госпиталь.

Когда медицинская коллегия Сената предложила штабс-лекарю Андреевскому найти управу на «поветрие», уносящее жизни людей и животных в богом забытом уездном городишке Челябинске, он сразу согласился. Попросил только разрешить поехать с ним подлекарю Жуковскому. Просьба была удовлетворена.

В Челябинске столичных врачей поселили в большом доме на берегу реки.

***

Агафья, мать больных близнецов из дома рядом с лекарским, уже не плакала, а сипела, временами подвывая. Ее лицо было черным и жутким, в колеблющемся пламени свечи она была похожа на узкоглазую злобную старуху. Старинные образа над больными были темными и мрачными, как будто на них были не Богородица и Спаситель, а Смерть и Сатана.

– Проклятое место, зачем мы сюда приехали? Деточки мои, деточкииии! Угораздило же вас попасть под священный огонь! Почему он выжигает только нас? Шел бы вон, к соседям, перекинулся бы на Фомку-хромого, по нему плакать некому… Господи помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!

Васька, с ужасом разглядывающий огромные гнойные язвы на шее у лежащих в беспамятстве безнадежных детей, взял себя в руки и деловито уточнил:

– Что за священный огонь?

Мать, уверенная, что молодой доктор абсолютно бесполезен, не ответила. Она продолжила плакать без слез и читать слова молитвы, время от времени неосмысленно касаясь назревающего на ее руке фурункула. Было видно, что он свербит и чешется, принося страдания, которых она в своем горе не замечала.