Джанні Цюрупа - Miséricorde

Боль отступит, – отвечает доктор, поверь мне, милая,

Только несколько раз в день называй меня моим именем».

Рожает молча, будто ей не шестнадцать лет,

Будто не первенец разрывает чрево ее,

Терпит – пришел мой час – словно вокруг не хлев,

А современный роддом с акушерками и бельем.

Зажмуривается (ревет осел, блеет овца),

Переносится духом через десятки годов —

Махом через отчаяние и надежду креста,

Через свою жизнь, через ее итог.

Муж ее нежно гладит по голове:

Ну не терпи, милая, покричи —

Дева молчит, она рожает за всех,

Кто рожал и кому еще предстоит.

Дева вытуживает из себя больше, чем мир,

Больше, чем вся вселенная, смерть и ад.

Муж, думая, что она погибает, рыдает над ней —

И в это время над хлевом встает звезда,

И миг тишины разрывается криком дитя.

Мария стонет, пытаясь вернуться в себя.

Один чудак выносил под луну холсты,

Смотрел, как причудливо падают на листы

Тени от веток, пробегающих облаков —

Район еще не видал эдаких чудаков.

Чудак считал себя художником, а не психом,

В единстве с луной замирал он тихо,

Часами смотрел, как меняется лунный пейзаж,

Но пейзаж, нарисованный тенью, хрена продашь.

Поэтому он работал сторожем в детском саду,

Поварихи выдавали ему на кухне еду,

Выпивал – как без этого в наши-то времена,

И ждал, когда станет полной луна.

От месяца, понимаете, не та насыщенность линий,

Где бы еще лунных картин увидеть смогли вы?

Но, конечно, никто не смотрел, крутили пальцами у виска.

Вроде, мирный. Ну, что возьмешь с чудака.

И однажды, когда луна скрылась за крышей дома,

Чудак увидел, что картина готова.

Что линии замерли на его холсте.

Чудак расправил крылья и куда-то там улетел.

Картина осталась лежать под дождем и снегом,

Но линии не тускнели, вечные, словно небо.

Я помогаю тем, кто попал в беду.

Кто заблудился в себе, горах и лесу.

Я стою над хануриком в сивушном бреду —

Неусыпную вахту свою несу.

Я баюкаю девочку, едущую в детдом.

Обрубаю жадные лапы мечом своим огненным.

Люди чувствуют, что я стою за плечом.

И называют меня – каждый по-своему.

Чаще всего – мамой. Иногда – «Кто-нибудь»,

«Кто-нибудь, помогите! Защити же меня, хоть кто-то!»

Я наклоняюсь и шепчу на ухо: «Забудь».

Все плохое закончилось, лето – за поворотом.

Я поворачиваю ханурика на левый бок.

Обогреваю замерзших и утираю слезы.

Иногда меня зовут Богом – но я не Бог.

Я лишь помогаю, если страшное происходит.

Над мужиком в луже собственной блевотни,

В душной комнате отчима, на морозе.

Я лишь прошу: «Теперь помоги им Ты.

Кто-нибудь, помоги им». И он приходит.

У меня работа – ну такая себе, конечно,

Остальные в мои годы рангом повыше,

Сын подруги родителей – вообще топ-менеджер,

А я снимаю котов, застрявших на крыше.

А я – на перекрестке, в костюме зеленом, ярком,

Перевожу через дорогу хромую собаку,

Кормлю бездомных щенков и пристраиваю в добрые руки,

Мама говорит, я какой-то у них долбанутый.

Будто есть разница, человек пред тобой, котик ли,

Если никто его не целовал в животик…

Я живу с родителями, мечтаю о волшебной палочке.

Дед говорит: ум свое возьмет, он еще нам покажет.

А мне бы – чтобы для всех голодных хватило каши,

Но засмеют ведь, если кому расскажешь.

Если дрогнет рука мелкого живодера,

Если щенков не утопят, а найдут для них миску корма,

Если полосатая шпротина обретет свой дом —

Значит, я рядом, я за углом.

Неприметный, нелепый – смешное творю добро.

Да, такая себе работа. Но кто-то должен делать ее.

Кто опекает убогих, а кто – котов,

Мне достался больной ублюдок с бейсбольной битой.

Я прохожу меж оскалившихся домов

И окликаю его: «Эй, Бритый!»

Бритый курит, добавляя толику дыма в туман,

Голоса моего слышать не хочет.

Тот, кто следил за ним раньше, ушел по делам

Или просто ушел – и теперь моя очередь.

Мне непросто любить его, как и всех других —

В тюрьмах, автозаках, на следственном эксперименте.

Но я, конечно, справляюсь, я защищаю их,

Если они способны меня услышать.

Бритый еще ничего не сделал, он курит и ждет,

Он плюет сквозь зубы и высмаркивается в пальцы,

Я бы хотел остановить его, но он – свободен, и вот

Жертва выходит во двор, видит Бритого – и теряется.

Я не могу вмешаться, остановить удар,

Подставить свою руку, закрывая девушки голову.

Ее охранник – прозрачные два крыла —

Кричит и мечется, как синица, залетевшая в комнату.

Я отворачиваюсь. Говорю крылатому: «Эй!

Давай покурим, мы здесь бессильны, братишка,

Ты новенький, что ли? Погоди еще сотню лет —

И привыкнешь. Да не смотри ты, тут страшно слишком».

Крылатый рыдает, припав на мое плечо,

Бритый матерится и бьет, и удар каждый

Приходится на его душу. Ей больно и горячо

От крови жертвы, брызнувшей на рубашку.

Когда охранник убитой поднимет огонь ее ввысь,

Когда отвоют сирены, отголосит соседка,

Я снова окликну Бритого: «Эй, ты, слышь?

Я – единственный, кто будет с тобою еще полвека».

Мне так хочется сдаться, уйти пасти голубей,

Не знаю, бабочкам летние расправлять крылья.

Но даже тем, кто нарушил заповедь «Не убей»

Нужен тот, кто в слезы души их верит.